Гарпун дьявола - Тони Бранто

– Я была огорчена состоянием Рэя. И когда я вышла из маячной башни и прошла минуту-другую, тогда обратила внимание на фрукт в руке. Я решила, не пропадать же ему. Не знаю, почему я решила его съесть.

– Спасибо, мисс Вудс.

Адам развернулся и вышел на улицу, я двинул следом. Когда закрылась дверь за моей спиной под звук колокольчика, хриплый натужный кашель ещё какое-то время слышался из окна.

Глава 17

Комната с северным сиянием

На улице не было ни единой души. Ни рыбаков у причала, ни случайных прохожих – вообще никого. Выл сухой солёный ветер, он терзал море и волосы на наших головах, чистое небо припорошили серые облака и заслонили солнце. Мы перешли через дорогу и теперь двигались вдоль стремнистого берега, и до нас долетали капли воды, бившейся о камни.

– Обрубить бы язык этой Брекенридж, – сказал Адам. – Волосы короткие, но её могут вытянуть за длинный язык.

– Она говорит про грибы, – напомнил я, когда мы остановились, чтобы закурить.

Из-за ветра я истратил восемь спичек и когда наконец зажёг сигарету, то затянулся и дал прикурить Адаму.

– И мисс Гилберт носила грибы Ровене.

И тут меня осенило:

– Ядовитые грибы? Гастрит? Это может быть связано со смертью миссис Кампион?

Адам сказал снисходительно:

– Макс, тебе опасно жить среди женщин. Твой мозг съёжился.

Я хотел его послать к чертям, но мне вдруг показалось, что в дом, принадлежавший семье Брекенридж, пробрался вор.

– Гляди, за спиной!

Адам обернулся в тот момент, когда интересовавшая нас входная дверь неспешно закрылась.

– В чём дело?

– По-моему, туда проник кто-то.

– Ну и что? – удивился Адам, затягиваясь сигаретой.

– Весь в чёрном… Как будто вор.

– Это могут быть Тёрнер или Пэм.

Спокойствие Адама меня странным образом стало напрягать ещё сильнее.

– Нет, точно не Пэм, – твёрдо сказал я.

Пышка Пэм была малорослым созданием, немногим выше пяти футов.

– Человек был высоким, в чёрной одежде, как у рабочих с судна, – сказал я, силясь извлечь из памяти то, что действительно видел, а не то, что рисовало воображение.

Адама это по-прежнему не трогало. Он, делая неспешные затяжки, глядел в пустое море. Я уставился в том же направлении. Дым от сигарет ветер уносил за наши спины.

– И шляпа, – добавил я.

– Типа норвежской? С бубенцом? – спросил Адам.

И я решил, что он издевается.

– С полями, как у мужчины на рекламе вина Сандеман[46], – начал злиться я. – Да пошёл ты!

Ответа не последовало. Я сделал ещё пару затяжек и повернул голову к Адаму: его не было рядом.

Оглянувшись, я увидел Адама, бегущего к той двери, в которую минутой ранее проскользнул некто. Я бросил сигарету в море и побежал к Адаму. Тот стучал кулаком в дверь.

– Ты спятил! – ужаснулся я.

Дверь никто не открывал, и Адам дёрнул за ручку. Дверь оказалась не заперта. В доме было тихо. Небольшой холл выстлан тусклой викторианской плиткой в мелкий крестообразный узор, на котором сейчас виднелись следы резиновых сапог с комьями грязи. Размер стопы совпадал с моим – десять с половиной. Навряд ли здесь найдётся женщина с такой лапищей. Следы вели к лестнице. Мы прошли дверь в гостиную, неслышно заглянув внутрь комнаты. Никого. Дойдя до ступенек, я спросил шепотом:

– Может, в полицию звякнуть?

Адам замер на месте в надежде услышать какой-нибудь шум со второго этажа. Чуть погодя он стал взбираться наверх, а я плёлся следом, то и дело озираясь. На втором этаже было четыре двери. Следы вели к самой дальней. Половицы под ковровым покрытием выдали наше присутствие жутким скрипом. Сердце на миг замерло. Мы застыли на месте, прислушиваясь, но, снова не услышав ни звука, стали красться дальше, держась за стену. Как можно тише приоткрыли дальнюю дверь, и до нас донёсся монотонный звук льющейся воды. Адам просунул очки и нос в узкую щель.

– Ну? – прошептал я.

– Никого.

Адам отворил дверь шире.

В маленькой комнате, служившей спальней, было чисто убрано, в такой стерильности комья грязи бросались в глаза. Они вели по дымчато-серому ковру мимо односпальной кровати, бережно устланной пледом из кроссбредной шерсти[47] с зелёным тартаном[48], мимо небольшого платяного шкафа и упирались в дверь, из-за которой и слышался плеск воды. Кто-то принимал душ.

К другой стене примыкал маленький письменный столик, на нём было несколько аккуратных стопок книг в твёрдых цветных переплетах. Верхняя обложка гласила – Герман Мелвилл, «Моби Дик». В единственное окно без занавесок, выходившее к морю, струился серый нерадостный свет, оставляя блики на неровных стенах, оклеенных бледно-зелёными обоями. На подоконнике по соседству с цветком в горшке стояли две бутылки с моделями кораблей внутри.

В таком тусклом освещении особо выделялась картина над изголовьем кровати. С порога, где мы находились, я не мог точно определить, была ли это репродукция знаменитой картины русского художника Коровина «Геммерфест. Северное сияние» или же просто похожий этюд на нордическую тему какого-нибудь неизвестного мне живописца. Меня удивило бы присутствие «Геммерфеста» в этой комнате.

В Эдинбурге у меня хранилась небольшая коллекция открыток (если точнее, открыток было пять), подаренная мне на десятилетие, в год, когда отец ушёл на службу в Королевские военно-воздушные силы. На открытках были скандинавские этюды, и «Геммерфест» был среди них моим самым любимым. Первое время он нагонял на меня страх и вводил в мистический восторг, заставляя глядеть на себя. Я подолгу не мог оторвать от него заворожённого взгляда.

Дома с узкими полосками окон, источавшими неяркий, почти болезненный свет, пугали своей холодностью и тянулись ввысь как горные пики. Небо рдело в причудливом танце северного сияния, и вода, отражавшая феерию красок, при этом оставалась ледяной и пугающе бездонной. Мачта разбитой лодки напоминала голый ствол облетевшего дерева, которого коснулось морозное дыхание севера. Сама лодка – я только что поймал себя на мысли – теперь неизменно ассоциируется с Джозефом. Почему он решил уплыть на плоскодонке, да ещё в шторм? На что он рассчитывал?

Мой отец, уходя в авиацию, я уверен, рассчитывал только на победу. Когда ты сам идёшь на войну, можешь ли ты рассчитывать на нечто иное? Ты всем духом должен убедить себя, что не видишь иного исхода, нежели победа.

Я, понятное дело, не видел войны. Лишь её воздействие на мир – беженцев, военных в городе, большие корабли, сходящие со стапелей. А ещё широко открытые глаза мамы, грустные до боли, хотя я делал вид, что не замечаю их, ведь она