Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Побоку гольца! Над другим голову ломай, капитан: кто мог наладить производство икры, какие люди? Свои, местные, или пришлые? Если свои, то тогда только из новичков, оборотистые старички уже давно не способны на такое, а те, кто оказался способен, двигают вперед строительное дело в местах, не столь отдаленных, зарабатывают значки ударников. Ежели это кто-то из пришлых, то кто? Приставшие к этой земле бичи?
Бездействовал Балакирев и оттого себя неуютно, худо чувствовал. Чтобы сбить внутреннее неудобство, смыть накипь, он и наладился на рыбалку. Да вот только лицензии выбрал слишком быстро, никакого удовольствия. Пальцы еще до костей себе рассобачил.
А дальше что?
Надо было действовать. Но действовать вслепую Балакирев не любил и не умел, старался ко всякому делу ключ подобрать, ход-отмычку, придумать что-то, а потом уж поднимать бродни и лезть в обжигающую холодную воду, кормить рыб, комаров, леших, корякских божков-пихлачей, прочую нечисть.
Балакирев ждал звонка из Петропавловска.
Звонок из Петропавловска последовал через трое суток, уже под вечер, когда рабочий день закончился, над домами теплились дымы — хоть и обогревается поселок так называемыми термальными водами, что, выносясь из-под земли, шумят недобро, фыркают и бьют пузырями, словно крутой кипяток, а подтопка нужна — холодно в домах, особенно когда начинает свистеть севернячок — ветер, приносящийся с самого океанского побережья, с Колымы, а может быть, даже и с Чукотки, из ледяной Чаунской губы.
Звонил старый знакомый Балакирева.
— Ну как ты жив там, Петрович? — вопрос был задан чисто риторический.
— Подтапливаемся понемножку.
— Бери, Петрович, бумагу, фиксируй данные.
Фамилия человека, у которого владелец «жигулей» купил товар, была известная Балакиреву. Работал он у геологов, из-за него Балакирев дважды штрафовал геологическое управление. Геологи — люди романтические, благородные, ищут клады — и, представьте, находят, хотя все уже изрыто и исследовано, преподносят в ладонях благодарному человечеству то олово, то уголек бурый, от которого дыму много, тепла мало, то навоз для землицы кислой, вулканической, на коей даже неприхотливый шеломанник отказывается расти, бунтует, — дело делают ребята, в одном месте добро находят, в другом сами оставляют: на берегу нерестовой реки построили свинарник. Соорудили несколько лепных домиков, с острыми, на японский манер крышами — загляденье, а не домики, охота свиней оттуда вытолкать, а самому залезть — так они нарядны и зазывны.
С мясом дело у геологов обстоит неважно, от консервов зубы уже гнить начали, им постоянно нужна свежатина. Свинья, известно, животное неприхотливое, где корешок сжует, где корку хлеба, где очистки, где парашу вылакает, а жир с мясом нагуливает. Выгодно.
Только места вокруг геологических свинарников очень скоро выгорают, делаются голыми, будто по земле прошел огонь, хотя никакого пожара не было: кривоватые с ревматическими утолщениями на стволах березы сохнут, замирают тоскливо, стремясь достать сухими перстами до неба, почва обнажается, с камней слезает мох — на что уж мох неприхотлив, где угодно селится, даже во льду, на груды удобрений заползает, и живет там, дышит, а тут слезает — слишком уж ядовиты поросячьи отходы. Все они сжигают — землю, дерево, камень, металл, живую плоть. Независимо от того, чья это плоть.
Но ладно бы поросячий яд закапывали куда-нибудь в ямы — рыли поглубже, доходили бы до камня и закапывали, чтоб не дай бог что просочилось на поверхность — земля широкая, пространства много, есть места такие захламленные, что и человек и зверь обходят стороной — мусор там закис, пошел коростой, самый раз схоронку сделать, а геологи решили поросячью дрянь спускать в нерестовую речку. Вода в речке — слеза, ее только в бутылки закупоривать и вместо минералки продавать в городе, она светится прозрачно, птица и зверь к ней тянулся, а в святую воду эту — дерьмо.
Геологи дерьмодельню свою обнесли колючкой, будто концлагерь какой, сторожевые вышки, как в концлагере поставили и собак особой породы завели, которые кого хочешь завалят: и волка, и медведя, и вездеход с хозяевами. Руководил этой дерьмодельней неприметный гражданин, чью фамилию Балакиреву сообщили из Петропавловска. Лескин. Тихий. Вернее, не тихий, а бесшумный, как и сам Балакирев. Лес, охота, рыбалка, жизнь здешняя приучают человека быть бесшумным, тем абориген и отличается от приезжего: приезжий, он весел, говорлив, ножищами топает, руками хлопает, на все пялит зенки, сразу видно — не наш человек, слишком шустрый и переворотистый, а Лескин может в собственную тень обратиться и никаких потерь не понесет.
— Ну как, зарисовал фамилию?
— Зарисовал, — скучно произнес Балакирев, — Лескин.
— Что, Петрович, удивлен?
— В общем-то, нет. Хотя концы с концами не сходятся. Слабый он для таких дел человек.
— А слабые и совершают преступления — сильные заняты другими делами. Читай почаще газеты, Петрович.
— Да уж… каждый день, — пробормотал Балакирев. — Лескин, Лескин… Ай да Лескин! Фамилия у него в строку — на рыбу нацелена. Как бы одно преступленье не проложило дорогу другому.
— Что, есть предпосылки?
— Есть. Слабый он, а слабый всегда уступает — без прижима, без необходимости на то — уступает, и все. Как бы над Лескиным еще кое-кто не сидел.
— Лескин этот хорошо знаком?
— Не совсем, но портрет у меня сформировался вполне. Два раза его штрафовал, в глазенки глядел, щупал, что там, на дне. Повторяю — слабая личность.
— Слабая личность или сильная — вопрос номер два, а вопрос номер раз — где он взял двести двадцать одну банку икры в фальшивой упаковке? Штрафовал-то за какие грехи?
— Да-а, — голос Балакирева потерял краску, сделался бесцветным, вялым, словно бы он не хотел говорить, — как только лосось на нерест придет, станет в ямы, чтоб погулять, Лескин всякий раз персональный подарочек преподносит — дерьмо со свинофермы спускает. Как главный свинодел геологов, он у них поросятником заведует, — пояснил Балакирев, — вот и приходится с Лескиным поближе сходиться, штрафами ахать, чтоб не пакостил. Так и познакомились. Гео-олог, — Балакирев хмыкнул, хотел было добавить, что там, где прошел геолог, земля десять лет ничего не родит, природа восстанавливается с трудом куда большим, чем после войны, — после
