Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Больно?
— Больно! — не стал отпираться Балакирев.
— Из Петропавловска от нашего друга ничего не было? Ни звонка, ни телеграммы?
— Ничего не было, — Балакиреву не надо было объяснять, какого звонка ждал ладный, одетый в плотный непромокаемый костюм Крутов. В этом костюме Крутов, как рыба, — и сквозь лес, и сквозь воду, и сквозь комарье проходит нетронутым. Балакирев, если попробует в своем милицейском одеянии пересечь лес и реку, правя от одной сопки до другой, — не пройдет, ноги к другой сопке уже объеденный костяк вынесут, не капитана Балакирева, а его хребет, там костяк рухнет: заживо сжирают человека комары, клопы, клещи, мокрец, слепни, оводы, лесные глисты, кусачие мотыли, мухи, мошка, прочая мразь, которой в тайге в тысячу раз больше, чем людей на планете. И как только тех икорочников мразь не смолотит, и чем они, интересно, от паразитов оберегаются?
— Когда же из Петропавловска звонок либо телеграмма будет? Очень я этим делом интересуюсь, Петрович.
— Как что-то будет — дам знать, — Балакирев снова пососал сбитые костяшки.
Во дворе у Балакирева жили две собаки, седовато-рыжие, прямоногие, сильные, с крупными подушками лап: Белка и Рекс.
Белка лежала на траве, изящно обернув себя, словно дорогую игрушку, в брошенную бумагу, нос лапкой прикрыла, чтоб комары не отгрызли — тут длинноносых пискунов, конечно, меньше, чем в лесу, но тоже хватает, воздух звенит, подрагивает, словно в нем струятся, переливаются волны, а какие это волны, известно — след калиброванных камчатских комаров, которыми Балакирев закладывает свой служебный блокнот, как гимназисточка листками любимый альбом со стишками! У собак самое уязвимое место — нос. Все прикрыто, а нос нет, вот Белка его лапой и маскирует. А с другой стороны ноздри придавливает, чтоб вкусный запах сбить. Белка внимательно следит за хозяином, ничего не просит, Рекс же, здоровый лохматый дурак, носится вокруг стола, клянчит подачку. При всем том Рекс вежлив, без спросу ничего не берет.
Вот и сейчас — просит жабры, которые Балакирев вырезал у чавычи, стреляет теплыми лучиками — в глазах у Рекса словно бы костерки горят, если приглядеться внимательнее, то можно и людишек там найти, вокруг огня люди возятся, колдуют, творят что-то, но эти людишки — не Балакирев и не Крутов — другие. Балакирев подумал-подумал, сдернул со стола нежные чавычьи жабры и бросил Рексу — на Камчатке собаки, что кошки, рыбу едят с исключительным аппетитом. На материке им рыба противопоказана, а тут собачий доктор каждому псу прописал: кабысдох без рыбы — не кабысдох.
Рекс аккуратно взял жабры, зажал их зубами, кося глазом на хозяина, прошелся по двору, покивал головой, благодаря, показывая, как он доволен и что лучшая еда, существующая на свете, — это рыбьи жабры, хотя жабры Рекс не ел — брезговал, а когда Балакирев отвернулся, с презрительным видом выплюнул их в траву и, ловко ухватив одного из гольцов за хвост, стремительно, словно ракета, пронесся под крыльцо, сунул гольца в схоронку, вымахнул назад и снова взял жабры в зубы. Вильнул хвостом: спасибо, хозяин, очень вкусная это еда — чавычьи жабры!
Белка за всем внимательно следила, от нее ничто не укрывалось.
— Что думаешь делать? — спросил Крутов.
— Как что? Ты ж сам сказал: ждать звонка или цидулю из Петропавловска, — с невозмутимым видом ответил Балакирев.
— Правильно… Оч-чень хорошо, — начальственным тоном одобрил балакиревский ответ Крутов. Крутов был из бывших прапорщиков, прапорщицкие замашки в нем остались, он и Балакирева с новобранцами иногда путает, как путает божий дар с яишницей, он даже пробовал командовать, но Балакирев пропускал каждый раз это мимо себя: авось пройдет — и проходило. Балакирев никак не отозвался на крутовские слова. Собственно, а чего он такого сказал?
— Позови меня, если что-то новое будет, — попросил Крутов, голос его уже был другим, без прапорщицких ноток, истаяла командирская спесь, как плохой дух в пузырьке. Проело щелку — Крутов и выпустил дух в щель, пузырек обвял — и Крутов вновь сделался самим собой.
Ушел с балакиревского двора.
— Ладно, — пробормотал ему вслед капитан, возвращаясь в мыслях к рыбе, к сопкам, к ручьям лесным и лешим, что в тех ручьях моют ноги, к воде, у которой некие икряные умельцы соорудили себе жилье. Какое оно, интересно, их жилье? Рыжая, с туго натянутыми боками палатка, землянка, наспех сложенный летник или добротное зимовье?
Нет пока ответа. Но будет…
Следом, значит, за чавычой идет горбуша с кетой. Самцы горбуши крупные, спокойные, перекаты берут уверенно, их зовут плавбазами, иногда по воде плывет старое искривленное полено, с раковым наростом на теле, задубевшее, тяжелое, неведомо, как и плывет — ему бы давно ко дну пристрять, илом обложиться, а оно плывет, но приглядишься получше — Матерь Божья, да это ж не полено, а рыба! Живая плавбаза! Горбыль — самец горбуши. Нос у горбыля крючком, чтобы можно было долбить твердое дно, зубы оголены — плавбаза всегда готова защищать свое гнездо, глаза мертвые, со свинцовым налетом — близок конец! Ох, сколько лосося в ручьях погибает, стоя над своими гнездами. А спасти нельзя — рыбе все равно уготована гибель, если попытаться спасти, значит, совершить преступление перед всем рыбьим родом: папашу-плавбазу и измученную мамашу человек все равно не убережет, а гнездо оставит без еды, на разоренье гольцам да хариусам — погубит молодь, мясо сдохшей плавбазы ведь идет малькам на корм, дети поедают родителей и потому выживают — так всегда было, так есть, так будет.
За горбушей нерестится хитрый кижуч, он не нерестится, а плавится, нерест его зовут фестивалем — это праздник, ход у кижуча «активный», так называемый рунный.
Конечно, и голец — это тоже рыба, особая статья среди камчатских лососей, докторскую диссертацию на этих икроедах можно защитить — бьют бедного гольца почем зря, и на гвоздь накалывают, и вилкой тычут, норовя проткнуть насквозь и вышвырнуть на
