Для читателя-современника (Статьи и исследования) - Иван Кашкин

Однако подтекст стихотворения говорит об ином: как бы вы ни угнетали, куда бы вы ни упрятывали борцов за свободу, не они, а вы на пороге гробницы.

Сэндберг ненавидит и разоблачает "лжецов, которые лгут нациям", которые, едва кончилась одна война, уже принимаются в тиши своих кабинетов подготовлять новую бойню: "Погодите, скоро мы снова обделаем дельце!"

Вот что, я слышу, толкуют в народе:

...Когда лжецы скажут: "Пора",

Бери власть в свои руки.

К черту их всех,

Лжецов, что лгут нациям,

Лжецов, что лгут народу.

Стихотворение "Лжецы", напечатанное в "Освободителе", имеет подзаголовок "Март, 1919", то есть дни Версальского мира.

Сэндберг вокруг себя ищет людей, способных подняться против лжецов, он воодушевляет их в стихотворении "Памяти достойного". Он поминает в нем достойного парня, шахтера Мак-Грегора, возглавившего вооруженный отпор бастующих горняков Ладло, после того как войска сожгли лагерь выселенных из рабочего поселка при руднике компании Рокфеллера.

Сэндберг верит, что, когда простодушный, незлопамятный народ научится помнить о тех, кто грабил и дурачил его, когда народ "осуществит уроки вчерашнего дня", тогда настанет его пора, потому что "все великое в мире создано его трудом" ("Я - народ").

Все эти вещи были написаны Сэндбергом в пору активного его сотрудничества в журналах Джона Рида "Массы" и "Освободитель", куда пришли и многие другие радикальные писатели Америки.

Старый профсоюзный работник, журналист, биограф Линкольна, исполнитель народных баллад и песен, поэт, чутко отзывавшийся на события, волнующие его страну, Сэндберг по самой своей сути не мог не стать социальным поэтом-трибуном, наследником традиции Уитмена, хотя бы при этом он и не находил ответа на свои же проклятые вопросы. Сэндберга роднит с Уитменом и общий дух патетического демократизма, широкий, вольный подход к теме, уитменовский стих и уитменовский язык. Это все те же "яростные, грубые, живучие слова", к которым призывал Уитмен. Вслед за Уитменом Сэндберг утверждает, что по-настоящему красиво то, что отвечает своему назначению: "Силосная башня и хлебный элеватор, стальная баржа с рудой или силуэты надшахтных копров лунной ночью - все они сами по себе могут быть так же совершенны, как Парфенон или готический собор". Вслед за Уитменом он полемизирует в стихотворении "Люди и лошади в дождь" с поэтами, которые воспевают "былых удалых храбрецов":

Давайте сядем у шипящего радиатора в зимний полдень,

когда серый ветер стучит крупою по стеклам,

И давайте поговорим о возницах молочных фургонов

и разносчиках из бакалейной.

Давайте засунем ноги в теплые туфли и сварим горячий пунш

и поговорим о почтальонах и о рассыльных,

скользящих на обледенелых тротуарах.

Давайте напишем стихи о былых золотых временах

и охотниках за святым Граалем,

о "рыцарях", ездивших верхом в дождь,

в холодный дождь, ради своих возлюбленных.

Грузчик, взгромоздившись на платформу с углем, проезжает мимо,

льдинки намерзли на полях его шляпы,

ледяная пленка покрыла уголь,

за косой сеткой дождя дом напротив

расплывается в серую кляксу.

Давайте положим на радиатор ноги, обутые в теплые туфли,

и напишем стихи о Ланселоте-герое, и о Роланде-герое,

и о всех былых удалых храбрецах, ездивших верхом в дождь.

Но при всем этом у Сэндберга нет мощного гуманистического пафоса Уитмена и его непоколебимого оптимизма, то есть тех решающих элементов, которые придают поэтичность творчеству Уитмена. В изменившихся исторических условиях оптимистический гуманизм Уитмена оказывался необоснованным и приводил лишь к иллюзиям, и самое сильное у Сэндберга - это как раз критика тех условий, которые делали для него невозможным дальнейшее продвижение по уитменовскому пути и определили восприимчивость к чуждым пессимистическим и декадентским влияниям.

После бурных лет первой мировой войны и вызванной ею предреволюционной обстановки прошла полоса краха вильсоновских иллюзий, началось жестокое наступление капитала. Сэндберг оказался неспособен идти в ногу со своими друзьями боевых лет. Отлично видя теневые стороны и противоречия своей страны, он теряется, он беспомощен перед силами, порождающими хаос. Сэндберг временами фаталистически мирится с неизбежностью войны, он примиренчески замечает, что и работодатель и рабочий равно получат свои шесть футов земли. Он со вздохом, но признает, что все предопределено голосом крови ("Пустыня"), что все тленно перед лицом смерти. Все реже слышатся в его стихах слова возмущения и протеста, все больше в его сборниках "образов тумана", ноток уныния и безнадежности. Он не надеется на возможность радикальных перемен и отступает, ограничиваясь натуралистическим импрессионизмом, пассивной фиксацией отдельных, осколочных впечатлений. Общие противоречия Сэндберга распространяются и в сферу поэтического выражения. Сэндберг - знаток и ценитель песенного творчества, собиратель фольклора, исполнитель баллад, он стремится петь о народе и для народа, но не может петь вместе с народом. И он же отказывается в своем творчестве от простого лиро-эпического склада, от фабулы и драматического развития ради утонченной внутренней музыкальности, а то и утонченной грубости, ради намеренного прозаизма, образной притчи или изречения, ради статичной фиксации летучих настроений. Он сам суживает круг своих читателей. Устремления его демократичны, а форма изысканна. Поэт-демократ, он не стал поэтом народным и понимает это. Не в этом ли горький образ его стихотворения "Прибой"?

Народ поет то, что устоялось в его сознании, то, что принято им как свое, а новых песен Сэндберг дать ему не сумел, хотя сам с увлечением исполняет народные баллады.

В этом сказалось и то, что Сэндберг - наследник двух традиций, очень несхожих, но одинаково органичных для американской поэзии.

Сэндберг в своей камерной интимной лирике в известной мере продолжает традицию не Уитмена, а Эмили Дикинсон. И в юности, и в годы поэтического бума и временного сближения с имажистами Сэндберг писал много лирических миниатюр ("Письма к умершим имажистам" и другие). Такие стихотворения Сэндберга, как "Гансу Христиану Андерсену - с любовью!", "Познать тишину до конца", "Загадочная биография", и многие осколки впечатлений или отклики на созвучные голоса других поэтов - все это своеобразное преломление образов прошлого. Можно найти такие миниатюры и в творчестве Уитмена, но для него это лишь мимолетные настроения, а для Сэндберга это его вторая, сумеречная душа, его образы тумана, его тени, его "Потери".

ПОТЕРИ

У меня любовь,

И ребенок,

И банджо,

И тени.

(Бог посетит

В один день

Все возьмет,

И останутся мне

Только тени.)

В том числе и тени давно им же сломанных игрушек поэтического детства, которых у него много ("На чердаке"). Однако, вопреки своему утверждению, случается, что он заглядывает на чердак и вытаскивает оттуда то сказку, которой он развлекает внучат, то лирическую находку:

ТУМАН

Туман подкрадывается

На бархатных лапках.

Он долго сидит,

Глядя упорно

На гавань и город.

А потом подымается.

С годами Сэндберг все реже публикует стихи; он собирает поэтические заготовки для эпической поэмы о родине, давая в них обобщенный облик Америки и черты среднего американца вообще. Он хотел бы изобразить хорошего американца, но черты его он находит лишь в прошлом, в лице президента Линкольна, над многотомной биографией которого он работал более десяти лет 1. Образом Линкольна он как бы хотел заслониться от Гардинга и Гувера, а позднее - Трумэна. Свидетельством того, что Сэндберг не изменился, что жив в нем его прежний боевой порыв, служит его постоянная творческая помощь прогрессивной поэтической американской молодежи и его страстные антифашистские высказывания в годы второй мировой войны. Он пишет о героях европейского Сопротивления фашизму, он приветствует титаническую борьбу советского народа под Сталинградом, уже после войны он откликается на атомную бомбу:

1 Сокращенный русский перевод см.: Карл Сэндберг. Линкольн. М., изд-во "Молодая гвардия", 1961. Серия "Жизнь замечательных людей". - Ред.

МИСТЕР АТТИЛА

(август 1945)

Вы стали мифом, профессор:

Ваш мягкий голос,

Ваши книги, теории,

Уклончивые заячьи повадки,

Академический головной убор

И средневековая тога.

Кто бы мог подумать, профессор:

Вы, такой забывчивый и рассеянный,

Вы, который, стукнувшись о дерево лбом,

Вежливо говорите: "Ах, а я думал, что вы дерево"

И проходите дальше, рассеянный и забывчивый.

Это вы, мистер Аттила? Как вы себя чувствуете,

Снаряжая заряды всесокрушающей силы?

Неужели это вы - этот атомщик-практик?

Неужели вы отказались от ваших абстракций?

Ведь это вы, мистер Аттила, недавно сказали: