Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Павел ходил по кабинету на цыпочках, чтобы не разбудить жену, которая спала с двумя детьми, Борей и восьмилетней Люсей, в соседней комнате.

Но Евфросинья Семеновна все же проснулась, спросила сонным голосом:

— Ты уже встал, Павлуша? Куда так рано? Позавтракал бы…

Павел на носках шагнул в спальню жены. На него пахнуло теплым запахом детской.

— Нынче главный массив начнем… пшеницу, — наклонясь к жене, прошептал Павел. Комбайны пойдут… Кирюшка с тачанкой должен сейчас подъехать.

— Молока хоть выпей. Там, в поставчике, — тихо сказала жена.

— Ладно, Фрося, в поле позавтракаю.

— Опять в поле… И обедать не придешь… Когда это кончится?.. — недовольно проворчала жена.

На Павла строго смотрели черные, подернутые сонливой дымкой глаза; миловидное чернобровое лицо теплилось слабым румянцем; тугая длинная, толщиной в руку, темная коса змеей сползала по голому смуглому плечу.

Такая же, темноволосая кудрявая детская голова торчала рядом из-под одеяла. Боря сладко спал, по-детски беспомощно полуоткрыв рот.

Павлу захотелось погладить его по голове; Фрося озабоченно смотрела на мужа.

«Как будто все попрежнему… Фрося, дети… И в то же время все не так… И в глазах ее что-то другое… Сердится за что-то?..»— подумал Павел.

Он не отличался нежностью, редко и скупо ласкал жену, а сейчас ему захотелось сказать ей что-нибудь вроде: «Не беспокойся, все обойдется» или даже прикоснуться неловкими губами к ее полной загорелой щеке, но тут же, подчиняясь своей натуре, подумал, что все это пустяки, и, буркнув, что вряд ли вернется к обеду, вышел из спальни.

Под окном раздался звонкий перестук колес тачанки, фырканье лошадей. Подъехал Кирюшка, совхозный кучер. У Павла была легковая машина, но он пользовался ею только для дальних поездок, а на ближайшие участки всегда выезжал на паре сытых гнедых рысаков.

Павел был насквозь степным человеком, хотя детские годы провел в городе. Так неожиданно для Прохора Матвеевича Волгина сложилась судьба старшего сына. После окончания сельскохозяйственного института Павла направили на работу в район, и с этого времени он уже не выезжал оттуда, занимая ответственные посты от районного агронома и заведующего земельным отделом до директора крупного зернового совхоза.

Он и женился здесь, взяв в жены дочь станичного казака Фросю, служившую до этого в финансовом отделе счетоводом.

За пятнадцать лет работы в донских и кубанских степях он закряжистел, огрубел; речь его изобиловала смешанными доно-кубанскими оборотами и словечками. И одевался он так, как одевались все руководители района, — носил узкие мягкие сапоги, широченные галифе и серебристую кубанку с малиновым верхом.

Тачанка катила по пыльной, мягкой, как бархат, дороге. По сторонам стеной стояла, клоня грузный колос, вызревшая пшеница-гарновка.

Глаз не мог охватить ровных, как спокойное желтеющее море, безмятежных полей. Солнце уже взошло, и лучи его, пронизывая утренний, залегший в низинах туман, щедро заливали степь. Скучный звон кузнечиков переливался в пшенице.

В бирюзовую небесную высь вдруг взмывал пестрокрылый кобчик и, с минуту попарив в воздухе, камнем, по-разбойничьи, сваливался в пшеницу.

Из-за изгиба дороги, мелькнув в пшенице соломенными шляпами-брилями, выпорхнула звонкоголосая стайка пионеров в коротких сатиновых штанишках.

— Вы откуда, хлопцы? — свешиваясь с тачанки, полюбопытствовал Павел.

— А мы из пикета! — отрапортовал ломающимся голосом черноволосый, коричневый от загара паренек, выделявшийся своим высоким ростом среди всех остальных.

— Какого пикета? — ласково щурясь, спросил директор.

— Да с пикета, — вмешался рыжий, с вздернутым носом и зелеными глазами. Мы хлеб стережем… Может, диверсанты будут на парашютах спускаться…

И зеленоглазый опасливо взглянул на небо.

— О-от як, — усмехнулся Павел. — Ну стерегите, хлопцы, да позорче… Оце дило!

Пионеры, оживленно щебеча, двинулись дальше, и соломенные шляпы снова потонули в пшенице.

«Война… И тут война…» — подумал Павел.

У загонов уже ревели комбайны, мощные «коммунары» и «сталинцы», похожие на вышедших на пастбище допотопных чудовищ, высоко поднявших хоботы. Возле них суетились люди, ярко пестрели на солнце женские платки и кофточки.

Тачанка подкатила к стоявшему у самой дороги комбайну. Он уже выстриг в густом массиве пшеницы широкую, теряющуюся у самого горизонта, золотящуюся ровной стерней улицу. На ней бугроватой шеренгой лежали валки свежей соломы.

«Один ряд уже прошел», — с удовлетворением отметил Павел.

Кузов бункера был полон литого, как дробь, янтарно-желтого зерна. Первый грузовик с щедрой данью земли уже отъезжал от комбайна.

Павел слез с тачанки, медленно, вразвалку подошел к комбайну. С штурвального мостика на него смотрел круглолицый парень в темносинем запыленном комбинезоне и широком, как зонт, бриле. Внизу, у хедера, суетился комбайнер, хулой, сутулый, и очках, какие надевают летчики перед полетом.

— Здорово, Шуляк! — густым басом поздоровался Павел.

Комбайнер на секунду поднял голову, блеснул мутными стеклами очков.

— Доброго здоровья, товарищ директор!

Стоявшие у комбайна женщины, повязанные до самых глаз платками, так же дружно ответили на приветствие.

— Ну, як дила, Шуляк? — осведомился Павел. — Чего стоишь?

— Зараз поеду, Павло Прохорович. Трошки пришлось отрегулировать.

— Не высоко стерню оставляешь?

— Да вот же и я думаю…

— А Андрий где?

— Да его же еще вчера в военкомат вызвали… Повестку получил…

— От-то рахуба[3],— буркнул Павел. — А кто же вместо него у тебя штурвальным?

— Серега Малий, да и тот, мабуть, на очереди…

«Вот оно… И так каждый день… Скоро молодиц на комбайны придется сажать», — огорченно подумал Павел.

Он оглянулся на женщин, стоявших неподалеку с вилами и граблями. Острые выгнутые жала вил огнисто отсвечивали на солнце.

— А-а, Богачова Дуся, как живешь? — спросил Павел, подходя к плотной, грудастой казачке.

Женщина смело взглянула на директора из-под выцветшей кумачовой косынки бойкими серыми глазами.

— Живу — не тужу, — живо ответила казачка и задорно повела по-девичьи узким плечом.

— Проводила вчера Игната?

— Проводила, товарищ директор…

Дуся потупила взгляд, пухлые, обветренные губы ее дрогнули. Вдруг она быстро отвернулась, поднесла к глазам угол косынки…

— Ну вот… Это уже ни к чему… Разве ж так положено жене красноармейца? — смущенно забормотал Павел.

— Я еще не свыклась, — сдавленным голосом ответила Дуся. — Разве ж я виновата…

Она вскинула голову, и увлажненные слезами глаза ее снова бойко блеснули.

— Вы хоть скажите, Павло Прохорович, надолго эта война? Чи скоро там разобьют Гитлера? — спросила Дуся. — Вот навязался вражина на нашу голову…

— Разобьют… придет час… — ответил Павел.

— Ой, дай боже! — в один голос воскликнули женщины. — От-то ж товарищ Сталин казав, так воно и будэ…

На комбайне раздался зычный крик Шуляка:

— Пошел! Давай!

Мотор заревел, зажужжали, зацокали механизмы, и комбайн, ведомый мощным трактором, двинулся, срезая покорно никнущую под мерно машущими крыльями пшеницу.

«Коммунар» убыстрил ход и вскоре исчез вдали, окутанный золотистой пылью.

Казачки и с ними Дуся Богачова пошли вслед за комбайном, сгребая в копны валки душистой соломы.

Павел объехал весь огромный, растянувшийся на десятки километров массив хлебов. Редкостный урожай веселил его сердце.

И всюду он обнаруживал отсутствие многих людей, еще вчера бывших гордостью и славой совхоза, — комбайнеров, трактористов, бригадиров. Всюду встречал он то задумчивые, то суровые взгляды, и всюду ему задавали один и тот же вопрос: «Скоро ли Красная Армия начнет наступать?» И он отвечал: «Скоро».

За спокойной сдержанностью людей он видел нетерпеливый и упорный трудовой азарт В одном месте его поразила веселая песня; ее пели, широко раскрыв рты, женщины, сидевшие на грузовике, наполненном до самых бортов зерном. Грузовик мчался по дороге, оставляя за собой хвост белесой пыли; слов песни нельзя было расслышать, но в ней чувствовалось что-то сильное, трогательное, широкое.

И Павел уже не думал, что ему не хватит рук убрать урожай…

Задолго до заката солнца Павлу доложили, что комбайнер Данила Шуляк намного превысил норму уборки. И так было на большинстве участков, и только на двух дела шли вяло, с перебоями: что-то не ладилось с машинами, они простаивали. Павел так распек комбайнеров, что те не знали, куда деваться.

— Я кого же вы черта выезжали в поле? — гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, — Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?