М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - Максим Гиллельсон

моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова

была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково

взглянул на меня!

Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но

он все не глядел и не смотрел на м е н я , — не было

возможности заговорить с ним. Так прошло несколько

скучных вечеров, наконец выпал удобный случай,

и я спросила его:

— Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за

что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения,

но выносить эту пытку и не знать за что — это невы­

носимо. Отвечайте, успокойте меня!

— Я ничего не имею против вас; что прошло, того

не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас

больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.

— Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня

настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно

мне осталось, и никому не удастся отнять у меня

воспоминание:оно моя собственность, — я дорого за­

платила за него.

Мы холодно расстались... <...>

130

А. И. ГЕРЦЕН

ИЗ КНИГИ «БЫЛОЕ И ДУМЫ»

В истории русского образования и в жизни двух

последних поколений Московский университет и Цар­

скосельский лицей играют значительную роль.

Московский университет вырос в своем значении

вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная им­

ператором Петром из царских столиц, Москва была

произведена императором Наполеоном (сколько волею,

а вдвое того неволею) в столицы народа русского. На­

род догадался по боли, которую чувствовал при вести

о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Мо­

сквой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней

университет больше и больше становился средоточием

русского образования. Все условия для его развития

были соединены — историческое значение, географиче­

ское положение и отсутствие царя.

Сильно возбужденная деятельность ума в Петер­

бурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем.

Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной

работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, дея­

тельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.

Московский университет устоял и начал первый выре­

зываться из-за всеобщего тумана. Государь его возне­

навидел с Полежаевской истории. <...>

...Опальный университет рос влиянием, в него, как

в общий резервуар, вливались юные силы России со

всех сторон, из всех слоев; в его залах они очища­

лись от предрассудков, захваченных у домашнего очага,

приходили к одному уровню, братались между собой

и снова разливались во все стороны России, во все

слои ее. <...>

131

Как большая часть живых мальчиков, воспитанных

в одиночестве, я с такой искренностью и стремитель­

ностью бросался каждому на шею, с такой безумной

неосторожностью делал пропаганду и так откровенно

сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со

стороны аудитории, состоявшей из юношей почти

одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).

Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни

с кем близким, никому не доверяться — столько же

способствовали этим сближениям, как неотлучная

мысль, с которой мы вступили в у н и в е р с и т е т , — мысль,

что здесьсовершатся наши мечты, что здесь мы бросим

семена, положим основусоюзу. Мы были уверены, что

из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет

вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем

в ней.

Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно

в это время пробуждались у нас больше и больше теоре­

тические стремления. Семинарская выучка и шляхет­

ская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким

утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля

навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту­

дентов не принимал больше науку за необходимый,

но скучный проселок, которым скорее объезжают

в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе

не относились до табели о рангах.

С другой стороны, научный интерес не успел еще

выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме­

шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув­

ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую

нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово­

рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;

тетрадки запрещенныхстихов ходили из рук в руки,

запрещенные книги читались с комментариями, и при

всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,

ни одного предательства. Были робкие молодые люди,

уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , — но и те молчали.

Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма­

терью о маловской истории под угрозою прута, расска­

зал ей кое-что. Нежная мать, аристократкаи княгиня,

бросилась к ректору и передала донос сына как дока­

зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его

до того, что он не остался до окончания курса.

История эта, за которую и я посидел в карцере,

стоит того, чтоб рассказать ее.

132

Малов был глупый, грубый и необразованный про­

фессор в политическом отделении. Студенты презира­

ли его, смеялись над ним.

— Сколько у вас профессоров в отделении? — спро­

сил как-то попечитель у студента в политической ауди­

тории.

— Без Малова д е в я т ь , — отвечал студент.

Вот этот-то профессор, которого надобно было вы­

честьдля того, чтоб осталось девять, стал больше

и больше делать дерзостей студентам; студенты реши­

лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они

прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла­

шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас

объявил клич идти войной на Малова, несколько чело­

век пошли со мной; когда мы пришли в политическую

аудиторию, Малов был налицо и видел нас.

У всех студентов на лицах был написан один страх:

ну, как он в этот день не сделает никакого грубого за­

мечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная

аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавлен­

ный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось

шарканье.

— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, но­

г а м и , — заметил Малов, воображавший, вероятно, что