Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

Я сразу же попросил проявить пленку, отснятую Моник. По некоторым предварительным сведениям, полученным по каналам международной полиции речь могла идти об иранских террористах, фанатичных приверженцах аятоллы Хомейни. Я сразу же попросил принять необходимые меры, предупредил о состоянии боевой готовности во всех полицейских управлениях Франции, но все оказалось бесполезным: никаких следов Павловской и предполагаемых террористов. Хотя я и отчаялся увидеть Яну в живых, хотелось использовать все возможности. К сожалению, мои предчувствия полностью оправдались.

24 апреля руанская полиция прислала мне фотографию зверски убитой женщины, возможно, проститутки. Ее тело обнаружили на одной из строительных свалок, в сухом русле реки неподалеку от города. Хотя тело жертвы было невероятно изуродовано, сомнений не оставалось: это Павловская. Преступление выходило из общего ряда, совершенных в связи с проституцией или наркотиками. Все же несколько сомневаясь, я лично проводил Моник в местный морг для традиционного опознания. Перед прекрасным изуродованным телом подруги она сначала упала в обморок, а потом отчаянно разрыдалась. Эти негодяи на славу постарались в надежде вырвать у нее то, чего Павловская никак не могла знать, потому что ее бывший любовник абсолютно ничего ей об этом не говорил. Изнасиловав ее, они засунули ей в промежность бутылку кока-колы. Возможно, с помощью кусачек, они вырвали ей соски, гасили окурки о ее кожу, глубоко исполосовали щеку бритвой или очень тонко отточенным ножом, вырезали куски кожи, покрытые волосами. Не хочу здесь останавливаться на описании проявлений самой варварской, зверской и нездоровой жестокости. Хочу сказать только единственно, что осталось от красоты Павловской: глубокие и прекрасные ее глаза, редкой голубизны, необычайно широко распахнулись и гротескно уставились на смерть, возможно, в поисках причины подобной жестокости. Не знаю, как описать вам чувство бесполезности всего, бессилия и злобы, охватившее меня при виде этого изуродованного тела, которое даже в таком виде источало какую-то первозданную красоту. Быть может, из-за абсолютной невозможности что-либо сделать перед лицом этого неоправданно жестокого преступления или из-за подсознательного чувства восхищения этой женщиной, которое родилось во мне, когда я впервые увидел ее на фотографии, а, может быть, и еще из-за чего-то необъяснимого, внушенного мне видом этой несчастной жертвы и моих к ней чувств, наконец, попросту из-за второго поражения, которое я потерпел в этой борьбе, я почувствовал, что во мне закипает глухая жуткая ярость, стихийная ненависть к преступникам, личности которых, наконец, стали известны. Ясно одно: я не успокоюсь, пока не передам ее убийц в руки правосудия. Невозможно вот так, безнаказанно разрушать красоту.

Оставляю в стороне собственные ощущения, реакции и чувства и возвращаюсь к фактам. Должен вам сообщить, что подозрения, о которых я писал в предыдущем письме, оказались более чем обоснованными. Дома в собственном кабинете я обнаружил миниатюрные подслушивающие и передающие устройства, а наша тайная полиция следит за мной на протяжении всех двадцати четырех часов в сутки. У меня впечатление, что они ждут, когда я обнаружу что-то, чего они не позволят доводить до общего сведения. Меня беспокоят способы их действий и их желание остаться за кулисами. Я чувствую, что какая-то скрытая сила дергает меня за ниточки, как марионетку, и руководит всеми моими поступками. И я чувствую, что все эти действия не носят официального характера. Я чувствую, что я в ловушке, как лисица, за которой вплотную несется свора собак. Разница в том, что за мной по пятам мчится молчаливая и еще более злая свора, а часть выжидает в засаде, чтобы при удобном случае вонзить в меня свои клыки. Я ощущаю их присутствие и испытываю глубокое чувство бессилия. Это даже не тревога, возникающая из-за необычности дела, а сознание того, что передо мной противник, который сильнее меня и действует в тени. Он внушает мне чувство отчаяния в успехе моего расследования. Это настолько могущественные негодяи, что только таинственным досье можно их сломить.

Поэтому я интуитивно чувствую: найти документы — это победа, но одновременно, возможно, и смерть; не найти — поражение, но, вне всякого сомнения, возможность остаться в живых.

У меня ясное ощущение того, что меня затягивают в смертельную ловушку, а я не имею возможности сопротивляться. То же самое, что, конечно, испытываете и вы. Оба мы бродим в темноте лабиринта, останавливаемся, наткнувшись на стену и тщетно, лишенные света, стараемся найти из него выход. Во всяком случае, я постараюсь разобраться во всем этом, понять, кто они такие, кто стоит у них за спиной, какие цели они перед собой ставят и почему действуют тайно. Прилагаю к сему фотографии двух преступников, которых считаю виновными в жестоких убийствах Марка Дюваля и Яны Павловской. Не исключено, что сейчас они в Италии. Высылаю вам результаты моего расследования, проведенного с помощью единственного доверенного агента, на которого могу положиться, как на себя самого. Хорошо бы поскорее встретиться в Париже, чтобы проанализировать положение. Живой обмен косвенными уликами, впечатлениями и мнениями мог бы оказаться полезным для дела Рубирозы.

Будьте осторожны. До скорого! С дружеским приветом!

А. Брокар.

P. S. Драгоценности были похищены из римского филиала «Кристи» 2 декабря 1980 г. Оставляю вам возможность выявить связь (если она существует) между кражей драгоценностей, делом Рубирозы и исчезновением картины. А сам себе задаю вопрос: что за связь может быть между террористами и похищением картин?».

Глава 13

Калабриец

Комиссар Ришоттани, прочитав документы, высланные другом Брокаром, надолго задумался. Он особенно боялся за Джулию. Ей уже скоро тридцать, а она по-прежнему ведет себя, как взбалмошная девчонка, как будто не отдает себе отчета, насколько опасен и насколько жесток современный мир. К жизни она относится совсем не по возрасту, И все же он любил ее, возможно, именно поэтому: за ее двойственность, за любовную необузданность и за преданность. Она была постоянна и почти животна в своих привязанностях, но оставалась вечной девчонкой, оптимисткой, несмотря на всю жестокость мира, который нас окружает. Армандо очень опасался, как бы его враги не затянули ее в свои сети, когда ему удастся что-то обнаружить. После того, что произошло с Яной Павловской, у него уже не было иллюзий.

Почти полночь. Завтра он предупредит ее снова, еще раз скажет, чтобы была осторожна, посоветует уехать и немного отдохнуть, пока он не решит это дело Рубирозы. Это случится уже скоро. Если будет необходимо, придется ее очень попросить послушаться его. Кто-то там наверху очень сильно боялся. И он ни перед чем не отступится. А кто-то пониже тоже страшно боялся, но не за себя. Он поневоле улыбнулся: вот подтверждение того, что крайности сходятся. Какой-то жалкий комиссаришко, правда, с блестящим прошлым и накануне пенсии, дрожал из-за женщины, из-за своей женщины, из-за Джулии. С этой мыслью он вновь принялся за дневник Марио Силенти в надежде найти в прошлом Франческо еще что-нибудь, какие-нибудь факты, которые пролили бы свет на происходящее.

«…Похоже, что в любой точке земного шара обязательно встретишь какого-нибудь генуэзца и какого-нибудь «Сальваторе»[31], Не библейского, конечно, а калабрийского.

Я уверен, что даже на Луне первые астронавты наткнулись на них, генуэзца и калабрийца, яростно переругивавшихся между собой. Что их объединяет, так это «белин»[32], но первый поминает его в начале и в конце каждой фразы, а если употребляет по назначению, то делает это очень непринужденно, почти механически. Второй же настолько поражен и горд его наличием, что глаз с него не сводит, все его внимание, все заботы, все неуемное восхищение сосредоточены на этом предмете. Он будто бы говорит, вернее кричит на весь свет: «Я — мужик, как здорово-то, а? Загляните-ка ко мне в штаны!» Ну и все: кто ж его теперь удержит!

Не знаю, как теперешняя молодежь Калабрии, но у нашего Сальваторе все его достоинство помещалось между ног и целиком и полностью зависело от того, как оно там себя ведет. Ну, а в свои двадцать пять имел он достоинство вполне заслуживающее внимания.

Сальваторе и Сортир не могли, конечно, слишком симпатизировать друг другу. Один — маленький, нахальный, темпераментный, общительный и тщеславный, второй — холодный, равнодушный, подозрительный, сдержанный, а если и общительный, то по расчету. Франческо относился к Сальваторе со снисходительным терпением, а вернее с интересом антрополога. Джанни Сиракуза и Джузеппе Примавера его избегали, а я, Пьеро и Добрый Самаритянин, по причине общих корней, относились к нему с пониманием, прощая ему некоторые слабости.