Следы в Крутом переулке - Винокуров Валерий

— Человеческая память — инструмент несовершенный, — сказал он, — тем более, что столько тягот выпало на долю этих людей, столько событий им пришлось пережить, что можно понять и оправдать несовпадения.

— Кто же эти четверо? — спросил его прокурор.

Спросил так, что стало ясно: он-то уже, конечно, знает, по просит помощника ввести в курс дела нас с Чергинцом.

— Как вам перечислять? — Костюченко с ухмылкой посмотрел на Привалова. — По степени недоверия?

— Костюсь, это недопустимо.

— Я хотел сказать, — тот подыскал точное выражение, — по степени недоверия к памяти, ну, по возрасту, что ли.

— Перечисляй, как тебе удобнее.

— Итак, номер один. Баляба Федор Корнеевич. — Никаких записей, даже мятого листка в руках у Костюченко не было. Хотя я знал, что память у него — цепкая и долгая, все-таки надеялся, что он воспользуется своими или чужими записями. — Шестьдесят два года. Украинец. Беспартийный. В 1944–1945 годах — в рядах Советской Армии, имеет боевые награды. Сын, кстати, работает в милиции, участковым на Старом соцгороде. Жена Балябы — двоюродная сестра небезызвестного Прокопа Сличко. Во время оккупации она с детьми жила в селе, в Кохановке. Возвратилась после освобождения Новоднепровска. Место жительства — Богучарово. До войны жили там же. Баляба с женой работают на нефтебазе. На новой, понятно.

Привалов сделал какие-то пометки на откидном календаре.

— Не знаешь, почему Баляба не на пенсии?

— Разве старого партизана уговоришь на пенсию? — ответил Костюченко.

— Пошли дальше, — предложил прокурор.

— Номер два. Мелентьев Иван Дементьевич. Пятидесяти шести лет.

Чергинец вскинул голову, нахмурился.

— Родился и жил до войны в Смоленской области, — продолжал Костюченко. — С начала войны — в рядах Красной Армии. Попал в окружение, удалось вырваться, примкнул к отряду в плавнях. Участвовал в нескольких операциях. Решительнейшим образом возражал против диверсии на нефтебазе. В своем отчете не скрывает этого. Считал, что отряд не подготовлен к такой крупной операции. После провала недолго скрывался на Довгалевке. Затем, по его словам, удалось перейти линию фронта. Воевал. Много наград. Живет на Довгалевке, где после войны женился на женщине, у которой скрывался. Овдовев, женился вторично. Работает заведующим нефтебазой. Член партии, русский, детей нет.

— Это отчим моего первого подручного, — шепнул мне Чергинец.

— Супряги? — спросил я.

— Ну да, Грицька.

— Номер три, — продолжал помощник прокурора. — Гурба Михаил Петрович, сорок пять лет, украинец, член партии. Работает в порту, только что назначен заведующим грузовым двором. Живет на Богучарове. В партизанском отряде был с первого до последнего дня его существования. Участвовал в нескольких операциях. Скрывался в городе, потом в Кохановке, у родственников жены. После освобождения Новоднепровска воевал на фронте. Имеет много боевых наград. Двое сыновей — шоферы, вернее, младший, ему 17, еще на курсах, а старшему весной в армию идти.

— Это что бригадиром был у Малыхи, — снова шепнул мне Чергинец. — Вы видели его в порту, когда познакомились с Малыхой. Осенью.

Я кивнул, вспомнив этого симпатичного крепыша.

— Остался один, — задумчиво произнес Привалов.

— Да. Номер четыре, — поспешил Костюченко. — Мукимов Фархад Мукимович, пятьдесят два года, узбек, член партии. Живет и работает в Ташкенте. Кандидат филологических наук. Специалист по древней литературе. В партизанский отряд попал, бежав из плена. Из его отчета следует, что взорвал хранилище гранатами именно он. Воспользовавшись завязавшимся боем. Был ранен тогда же, но не может объяснить, каким образом. Скрывался в городе, затем ушел в другой партизанский отряд, в степь, затем — через линию фронта. Воевал, имеет боевые награды. По окончании войны вернулся в Ташкент, где закончил университет, в котором и преподает. Не женат, детей нет. Все.

— Да, понятно, все понятно, — так же задумчиво произнес Привалов. — Понятно, что ничего не понятно. Кого же можно подозревать?

Когда Чергинец упомянул про кол, выброшенный Софьей, Привалов поднял телефонную трубку, набрал номер:

— Это Привалов. Старшина Польщиков на месте? Что? Понятно. — Он бросил трубку. — Не повезло. И старшине, в нам. Он дежурил на кладбище. Всю ночь там провел и попал в больницу. Двустороннее воспаление легких. Значит, был уже болен, и ничего не сказал, постеснялся. А мы упустили, вернее, не приобрели, возможную зацепку. Надо было поручить Осокину. В общем, моя вина. — И без всякого перехода обратился ко мне: — Доктор, от вашего имени дали телеграмму в Ташкент и пригласили к вам гостя. Мукимова. Так надо. Номер в гостинице — наша забота.

В другой момент я, может быть, настоял бы на том, чтобы он объяснил, почему бывшего партизана Мукимова в Новоднепровск должен был пригласить именно я, но я уже привык: он ведь так просто, не обдумав заранее, ничего не предпринимает.

— Раз вы так решили, значит — так надо, — спокойно ответил я. — А если он не захочет или не сможет приехать?

— Не сможет — возможно, не захочет — исключено. И вы поймете — почему. Скоро поймете.

Привалов уже несколько раз поглядывал на дверь. Явно кого-то ждал. Но то, что это окажется Малыха, конечно, ни я, ни Чергинец предположить даже не могли. Малыха возник на пороге раскрасневшийся, запыхавшийся, с полотняным мешком в руке.

— Ну, вот и Гриша. Что ты нам скажешь? — спросил Привалов, а Малыха, не ожидавший увидеть стольких людей, переминался с ноги на ногу. — Приходил кто-нибудь? — спросил прокурор.

— Сегодня — никто. Пока они на кладбище были. А вчера стучал кто-то. Надька сказала: сосед. Спрашивал, не надо ли ей чего. Голос — мне незнакомый.

— Ну, молодец, — подбодрил его Привалов. — Сделал все как нужно. И очень хорошо, что больше никто не приходил. Если этот замок не сломал еще сам Петрушин, когда торопился к тому автобусу, то, значит, сломала она…

— Я тоже думал про это, — просиял Малыха.

— А для чего сломала — тоже думал? — доброжелательно продолжал Привалов.

— Я ж знаю ее, — заторопился Малыха, — она хитрющая. Чтоб всех запутать — вот и сломала. А может, случайно, и потом решила крутить. Некому, думаю, ей замки ломать.

— Пожалуй, ты прав.

Малыха был поражен: Привалов советовался с ним. И он был за все благодарен прокурору, но позднее так и не смог понять, почему же не ответил Привалову тем, чем следовало: умолчал о тех — казалось ему тогда — безделицах, которые унес из петрушинского дома. Не хотел выглядеть смешным, если бы оказалось, что они ничего не стоят? Вот если бы Привалов в кабинете сидел один — другое дело!

— Иди, отсыпайся, — сказал Привалов.

— Хорошо, пойду. До свидания.

Обернувшись в дверях, Малыха поймал хитрый взгляд Привалова. Позднее он вспомнит этот взгляд и удивится: неужели прокурор заранее знал, как поступит Малыха?

Пока они беседовали, я думал о том, что нам-то с Сергеем все-таки удастся удивить прокурора. И мне очень этого хотелось. Когда Привалов отпустил Малыху, я наконец приступил к тому, что нам с Чергинцом казалось особенно важным, хотя внешне было связано не с последними событиями, а с тем, что произошло осенью.

— Володя Бизяев никакого пугала, напугавшего Сличко, не ставил. И даже не видел тогда его в Крутом переулке, — сообщил я прокурору.

Привалов мгновенье помолчал, словно оценивая услышанное и вроде бы не зная, как ему реагировать. А потом спокойно сказал:

— Вполне возможно. То ведь было наше предположение, гипотеза. Там ведь нашли его пиджак и чугунок с его двора. Но, если помните, я не настаивал на Володином признании.

— Мы подумали, — произнес долго молчавший Чергинец, — что вы просто пожалели парня.

— Вот именно пожалел. Тем более, что жалеть было просто: он того пугала не ставил и не мог о нем знать. Но главное было не это. Ему и без того выпало пережить немало. Но ведь мы установили, что никто не видел больше ни одного человека, и неизвестно, был ли там еще какой-нибудь человек, или этот кто-то исчез, поставив пугало. А если и не исчез, а где-то неподалеку скрывался, то как можно это узнать, если его никто не видел?