Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

…Месяца через три вышла первая книжка нашего издательства.

«Мы тогда жили с Есениным в Богословском, в бахрушинском доме, в собственной комнате» (курсив мой. – П. Р.) (Как жил Есенин. С. 48–50).

Многие современники Есенина вспоминали о том, как великолепно он читал свои стихи, но что касается устных бесед и выступлений – в этом поэт особым красноречием, подобным только что отмеченному «романистом», он не обладал. Так что в получении нужной суммы от мецената главная роль, несомненно, принадлежала Мариенгофу. Об этом свидетельствует и ход дальнейших событий.

Меценат несколько раз на протяжении около года встречался с друзьями в надежде получить сперва тридцать шесть тысяч рублей, затем – двадцать четыре, а потом хотя бы свои собственные двенадцать тысяч рублей. Но кроме нескольких экземпляров их сборников с дарственными надписями авторов ничего не увидел.

В конце концов, меценат подстерег, когда друзья везли на телеге пять тысяч экземпляров своих сборников из типографии в Центропечать, и реквизировал эти книги, чтобы «топить стихами его замечательную мраморную ванну».

«У меня, – пишет далее будущий автор романа «Циники», – неприятно щекотало в правой ноздре. Я старался уверить себя, что мне очень хочется чихнуть, – было бы малодушно подумать другое (курсив мой. – П. Р.). На прощанье круглый человечек с цыплячьим пухом на голове мне напомнил:

– А ведь я, Анатолий, знал твоего папу и маму – они были очень порядочные люди» (с. 51).

Однако из Анатолия, согласно предсказанию отца, вырос «порядочный сукин сын». Как истинный революционер, как «счастливый безумец, поставивший все на Октябрь», он не считал зазорным реквизировать что бы то ни было у богатых. Притом, обещая меценату Моисею славу Сытина, он в своих позднейших творениях даже не назвал его фамилию.

Не приходится сомневаться в том, что приобретенную таким образом квартиру предусмотрительный Мариенгоф оформил на себя одного. Да и как мог Есенин говорить что-то против при таком взаимном доверии закадычных друзей, если у них даже деньги всегда были общие. При одном казначее – Мариенгофе.

Когда же дружба кончилась, закончились и права Сергея на свой угол в квартире. Как порядочный человек он вынужден был уйти с «краешка чужого гнезда», как он якобы сказал «лучшему другу». Но это очередное вранье Анатолия. В последнем письме Айседоре перед окончательным разрывом отношений Сергей написал о том, что покупает квартиру вместе с Мариенгофом. Значит, пытался напоследок хоть что-нибудь выпросить у Мариенгофа на приобретение какого-то угла. Но, увы! Добился лишь посмертной клеветы будто бы именно он знакомил Анатолия с меценатом Моисеем, знакомым с его родителями, а потом обманул того…

Но и всего этого Мариенгофу было мало. Он шел в наступление на Сергея на всех фронтах. В своих творениях «романист» не раз упоминает о том, как ревностно относился Есенин к публикациям в газетах и журналах, а также к устным высказываниям, если вдруг были критические замечания в его адрес.

Прекрасно зная все это, «романист» при первом же чтении Есениным своих произведений, написанных за границей, высказал нелицеприятную, можно сказать, даже разносную критику. Вот как о том поведал он читателям «Романа без вранья»:

«Черный человек плохо… совсем плохо… никуда не годится.

– А Горький плакал… я ему «Черного человека» читал… слезами плакал…

– Не знаю…»

Это была первая оценка творчества Есенина «лучшим другом». До заграничной поездки Сергея «образоносец» никогда не высказывал ему своего мнения о его стихах. Равно, как и Есенин о «золотых следах (стихах) Мариенгофа» А уж он то знал им цену… И, быть может, в данный момент не сдержался. И тоже резанул по безграничному самолюбию бездарной Мясорубки. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!

Но Мариенгоф все-таки кое-что понимал в поэзии и уловил в «Москве кабацкой» образцы возвышенного, «очень большого искусства». Он понял, что за пятнадцать месяцев отсутствия Есенин полностью вышел из ограничивающих его рамок имажинизма и стал писать свободно, просто и по-пушкински гениально.

Всего лишь через несколько дней, 21 августа, убедиться в этом могли уже сотни москвичей, пришедших в Политехнический музей на литературный вечер. Зал буквально не вмещал всех желающих увидеть и услышать любимого поэта после его долгого отсутствия. Для поддержания правопорядка к зданию, где собралась огромная толпа страждущих, была направлена конная милиция.

Покрасоваться в лучах славы Есенина вышли и его бывшие друзья-имажинисты. Однако слушать их заумную тарабарщину никто не хотел. В программе вечера значился и рассказ поэта о впечатлениях от зарубежной поездки. Есенин никогда не отличался красноречием, а здесь напряжение зала, его нервозность передались и ему. В предчувствии возможной провокации по поводу скандала в Америке говорил он не очень гладко, сумбурно, отрывочно. И тут же из зала стали доноситься реплики, шутки.

И тогда поэт стал читать стихи, написанные с учетом произошедшего скандала:

Мне осталась одна забава:Пальцы в рот – и веселый свист.Прокатилась дурная слава,Что похабник я и скандалист.

Ах! какая смешная потеря!Много в жизни смешных потерь.Стыдно мне, что я в Бога верил.Горько мне, что не верю теперь.

И зал Политехнического замер. Сотни людей, сидя и стоя впились глазами в гибкую фигуру поэта, который будто бы именно сейчас рождал идущие от сердца к сердцу слова о прожитом, как бы ударяя по самым нежным струнам человеческой души.

Золотые далекие дали!Все сжигает житейская мреть.И похабничал я и скандалилДля того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта – ласкать и карябать,Роковая на нем печать.Розу белую с черною жабойЯ хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылисьЭти помыслы розовых дней.Но коль черти в душе гнездились —Значит ангелы жили в ней.

Вот за это веселие мути,Отправляясь с ней в край иной,Я хочу при последней минутеПопросить тех, кто будет со мной, —

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,За неверие в благодатьПоложили меня в русской рубашкеПод иконами умирать.

Зал неистовствовал. Когда аплодисменты понемногу стали стихать, Есенин резко вскинул за голову правую руку, взмахнул ею, и в зал полились его чарующие звуки:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут…

И затем все читал и читал, завораживая слушателей мелодией своего голоса, неожиданностью образов, бурей своих страстей…

Именно это больше всего потрясло «образоносца». Да! Есенин – гений! И это подтвердит большинство присутствовавших в зале. Но гениям, как известно, мстят. Любыми способами. За то, что они недосягаемо поднимаются над графоманами, над тысячами жаждущих попасть на литературный Олимп. За то, что им в отличие от всех остальных Всевышним выписана виза в бессмертье. И отобрать ее никому не дано. Разве только напакостить. На что Мариенгоф – большой мастак.

Подумаешь… вчерашний друг, бездомный националист, любящий только свою сермяжную Русь… Какой с него толк?! И невольно вспомнился пушкинский Сальери:

Что пользы, если Моцарт будет живИ новой высоты еще достигнет?Подымет ли он тем искусство? Нет;Оно падет опять, как он исчезнет:Наследника нам не оставит он.Что пользы в нем?

Кстати, «достаточно сальериевской зависти посредственного литературного работника к таланту великого поэта», увидели в «Романе без вранья» кроме югославского есениноведа Миодрага Сибиновича и другие исследователи творчества гения. А то, что поэма «Черный человек» была написана Есениным именно под воздействием пушкинской маленькой трагедии «Моцарт и Сальери», подтверждал и сам автор в беседе со своей женой Софьей Толстой.

Поэт мучительно работал над этой вещью, стараясь хотя бы поэтически раз и навсегда оторваться от своей тени, о которой говорил и Сергею Городецкому, и Вольфу Эрлиху. Оторваться от Мариенгофа.

В конце концов в поэме он тростью убьет эту тень. Но это будет позже. А пока что произведение не закончено, оно вызвало резкое невосприятие Мариенгофа, сам же поэт находится на пороге серьезных нравственных и жизненных испытаний.

Назавтра после вечера в Политехническом музее, 22 августа 1923 года, в «Известиях» был опубликован очерк С. Есенина «Железный Миргород» о его поездке в Америку. Он начинался такими словами: