Цепь грифона - Сергей Максимов

– Я в этом не сомневаюсь, Павел Анатольевич.

– Вот и отлично. И вообще подумайте вот о чём… В нашем наркомате возникло предложение официально включить вас в штат наших сотрудников.

– Я, право, растерян.

– Мне кажется, вы из тех людей, которым чувство растерянности совсем несвойственно.

– И тем не менее это так. Во всяком случае, спасибо за доверие.

– Не стоит благодарности. Подумайте о том, что я вам сказал. И вот ещё что… Ревизор благополучно вернулся в Германию, о чём Гейне получил радиограмму. Интерес к вашей личности у немцев чрезвычайный… А что, если они, как и мы когда-то, отследили вашу причастность к золоту Колчака? Что вы об этом скажете? Может быть, дать им основания для таких подозрений? – спросил своим артистическим голосом Павел Анатольевич.

– По-моему, это тот случай, когда кашу маслом можно испортить, – ответил Суровцев.

– Почему? – недоумевал Судоплатов.

– Золото – это организация. А вы и ваши коллеги создали за прошлые годы столько контрреволюционных организаций, что теперь в их реальность никто не поверит.

– И всё же подумайте. До свидания, – закончил разговор Судоплатов.

И опять, второй раз за последние минуты, Суровцев не успел сказать по телефону «до свидания». Как до этого Шапошников, Судоплатов быстро положил телефонную трубку. Сергей Георгиевич интуитивно почувствовал опасность. И без того не простое его положение ещё более усложнялось. Он напряжённо думал в течение нескольких минут. И, кажется, понял главное, – сам того не ведая и не прилагая к тому особых усилий, он оказался в списках самой высокопоставленной советской элиты. Причём в таких списках, которые и не составляются. Скорее, заучиваются.

Фраза Судоплатова о таинственном «предложении официально включить вас в штат наших сотрудников» могла означать только одно – у Судоплатова был о нём разговор с Берией. Берия в свою очередь не стал бы интересоваться его персоной, если бы не знал об особом отношении к нему, Суровцеву, со стороны, и сказать-то страшно, Сталина. Получилось так, что сразу несколько важнейших направлений в работе советской разведки были завязаны на Суровцеве.

Информация от дореволюционного агента царского Генштаба Вальтера, а ныне высокопоставленного генерала вермахта шла к Сталину через него. Так же через него к Сталину шла информация из Америки от Степанова обо всём, что касается атомного проекта американцев. Суровцев уже знал, что разведывательное управление НКВД в этих вопросах служит только передаточным механизмом информации, и не более того. Было ещё одно, третье направление – Финляндия. После личной встречи Суровцева с главнокомандующим Маннергеймом эта тема никем не поднималась. Сам Сергей Георгиевич тоже ни разу не заговорил об этом.

Но было ясно, что к этому вопросу ещё предстоит вернуться. Если к этому добавить нынешнюю секретную должность начальника Особой группы Генштаба, то положение Суровцева было более чем странное и не устойчивое. Потому опасное. Группа была при Генеральном штабе, а кроме начальника никто в штабе о ней и не знает. Суровцев со всей ответственностью осознал, что по воле судьбы втягивался в сложный механизм внутренней жизни партийно-государственной и военной элиты страны. Сталинской элиты.

И самое странное, что не раз и не два он встречал в документах, с которыми работал, фамилии и имена людей, которых знал или о которых слышал ещё в Первой конной армии товарища Буденного. Их оказалось очень много. Несоразмерно много, если сравнивать с другими красными армиями времён Гражданской войны.

Глава 5

Первый маяк

Норд-ост, которого он с нетерпением ждал целую неделю, не ослабевал. Лодку стремительно уносило дальше и дальше в море. Ещё до восхода солнца при попутном ветре он отплыл далеко от берега. Уже не видя земли, на рассвете отчётливо различал за кормой далёкий дымок трубы какого-то парохода. Казалось, что чекисты устремились за ним в погоню. Нет, конечно. Два километра охранной зоны он миновал ещё затемно. И вряд ли сторожевой катер стал бы заходить так далеко в открытое море.

При таком ветре он рассчитывал ещё до темноты преодолеть весь путь до Тендровской косы. Но сколько ни вглядывался в горизонт – никаких признаков земли различить не мог. Надвигалась ночь. Суровцев окончательно выбился из сил. Несмотря на материю, которой были обмотаны рукоятки вёсел, руки оказались серьёзно стёрты. Он боролся с непреодолимым желанием опустить распухающие ладони в прохладу воды за бортом. Но делать это категорически не следовало. И что радовало в этом путешествии, так это то, что не было жарко. Пить почти не хотелось. Не хотелось почему-то и есть. Пятидневный запас пищи оставался нетронутым.

Надвигалась ночь. Ветер сначала ослаб, а затем вдруг приобрёл ярко выраженное западное направление. Ничего необычного и страшного не произошло. «Шестьдесят пять километров растянувшегося в море острова трудно миновать», – успокаивал он себя. Его сносило в западном направлении вдоль находящейся где-то южнее косы. Он снова налёг на вёсла, превозмогая боль в руках и спине. Не ко времени заныла раненая нога. Но это – ничего страшного. Главное то, что его не укачивало.

В 1916 году ему пришлось возвращаться из Германии через Швецию морем в роли простого матроса. Морской болезни он оказался мало подвержен, но от бывалых моряков знал, что морская качка в шлюпке или в лодке может сломить самый стойкий организм.

Ночь в открытом море выдалась холодной. В который раз поразился мужеству и упорству моряков. Ориентировался уже по звёздам. На компас взглянул не более двух раз за всю ночь. Превозмогая усталость и боль, упорно выгребал в южном направлении. Впервые за время пути захотелось есть. Съел несколько картофелин с помидорами и чёрным хлебом. С благодарностью вспомнил рыбачку, у которой пришлось квартировать. Подумал об оставленном хозяйке своём боевом коне, к которому искренне душевно привязался за месяцы боёв.

Теперь во всей своей непреодолимой силе и красе явился сон. Сон, холод и усталость точно встретились в организме. Борясь друг с другом, стали терзать и тело, и душу. Усилием воли, стиснув зубы, заставил себя снова грести. О том, чтобы поспать, не могло быть и речи. Сидя не заснуть, а лечь не представлялось возможным из-за слоя воды, скопившейся в лодке. Вода попадала внутрь судёнышка от частых взмахов вёсел. Всё тело болело от напряжения и усталости. Саднили спина и нога.

В лучах восходящего солнца увидел на горизонте какую-то точку. Не осталось сил даже подумать о том, что это такое. Главное – это в южном направлении. Туда и плыть. Счёт времени давно потерян. Теперь болела и кружилась голова. Точка превратилась в нечто напоминающее мачту миноносца, несущегося по волнам. «Господи! Да это же маяк», – наконец-то понял и осознал он.

«Маяк. Маяк. Маяк», – повторял он на каждый взмах вёсел. Маяк острова Тендра медленно поднимался из моря. Стало возможным различать сначала одно, а затем и другое черное кольцо на белой трубообразной конструкции. Но самого берега он так и не видел. Удивляться нечего. «Тысяча восемьсот метров в самой широкой части, – вспоминал он описание острова, – при сильном шторме волны перетекают через островную косу». «Значит, и высота его над уровнем моря – меньше высоты штормовой волны», – уже додумывал он. «Значит, растительность представлена только кустарником и редкой травой. Строений, кроме самого маяка, не может быть много», – в который раз рисовал он в сознании внешний вид острова.

Когда наконец обернулся, то увидел не совсем то, что ожидал. Не угадал цвет острова. Он оказался бело-жёлтым из-за песка и ракушечника, из которого и состоял. Не мог Суровцев и знать, что на другой стороне косы стоят корабли черноморской эскадры. А самое странное – это коричневые, полуобнажённые люди на берегу. Вид этих «полинезийцев» казался фантастическим.

Несколько человек из числа «туземцев», смеясь, вошли в воду. С разных сторон схватились за борта и без видимых усилий вытолкнули лодку вместе с Суровцевым на берег. По слаженным, уверенным движениям загорелых людей было понятно, что они не первый раз проделывают подобную процедуру. Улыбаясь, люди что-то говорили, больше общаясь между собой, чем с ним. Увлекли его из лодки на сушу. Выбросили на песок припасы и немногочисленные вещи: карабин, котелок, полевую сумку и портупею с наганом в кобуре. Стали обыскивать. Достали из кармана гимнастёрки документы и завёрнутые в тряпицу кресты.

После суточной качки Суровцев не устоял на ногах, когда державшие его руки наконец-то его отпустили. Голова закружилась. Он беспомощно повалился на песок под смех окруживших его людей. Они опять что-то говорили, но он ничего не мог понять. Уши заложило. Видимо, от повышенного давления. Он точно смотрел кинематограф, где был одним из персонажей. В висках стучала кровь. Его подняли и под руки повели к маяку.