Гроза над Польшей - Андрей Максимушкин

– Виктор Николаевич, Польши нет, нашего народа нет. Вы говорите, Армия Крайова? Это даже не смешно. За все время своего существования повстанцы не добились ничего. Абсолютно ничего.

– Странно. А то, что они убивают компрадоров, бомбят полицейские участки и фольварки переселенцев? Тот факт, что они существуют и не дают немцам жить спокойно? – Виктор Котлов прекрасно помнил, как работает отряд Юргена Оста. Трудно сказать, что они ничего не делают. Отвлекать на себя отряды егерей и служить примером для молодежи это тоже немало.

– Убивают простых людей. В действительности немцам нужна Армия Крайова, – грустно молвил ксендз. И это было еще одной страшной правдой генерал-губернаторства. – Несколько убийств в год, десяток налетов – этого достаточно для того чтобы оправдать оккупацию, Армия Крайова дает противнику моральное право убивать поляков. Молодые люди с чистым горячим сердцем и болью в душе идут к повстанцам, исчезают в лесах вместо того, чтоб жить ради своей страны. А ведь от одного крупного чиновника пользы больше, чем от всех этих повстанцев. Но честные люди не идут в чиновники, они идут в АК. Во власти остаются бездушные черви, рабы Сатаны. Об АК много говорят, но в действительности повстанцы за все время своего существования не нанесли ни одного серьезного удара по немецкой власти или армии. Мелкие уколы, писк комара над ухом медведя.

– С вами тяжело разговаривать. Я в свое время сталкивался с германскими методами умиротворения оккупированных территорий. С одной стороны, жестокая бездушная практичность, но при этом честная жестокость. Человеку всегда дается выбор: умереть, убежать, пойти к новой власти на службу или принять все как есть и жить по новым правилам. В Польше все не так. Здесь нет знаменитой гитлеровской прямолинейности, открытого вызова и требования бороться или погибнуть.

– На открытый бой вызывают равного. Нас же не считают людьми. Для вас это странно, вы не привыкли к разделению людей на категории. У нас это уже привычно. У нас это естественно.

Разговор постепенно перешел на обсуждение оккупационной и внутренней политики Германии. Кароль Войтыла хорошо прошелся по канцлеру Гюнтеру Кауфману. С точки зрения ксендза, либерализация кабинета Кауфмана очень сильно ударила по полякам. Если раньше житель генерал-губернаторства знал, что его считают двуногим животным, никогда не позволят сравняться с белыми людьми, и соответственно ненавидел оккупантов, не мучая себя несбыточными надеждами, то сейчас стало только хуже.

Из рук поляков вырвали ненависть. Реально отношение немцев и арийских народов к славянам не изменилось. Кто-то испытывал неприязнь и при первой же возможности демонстрировал свое превосходство. Кто-то вспоминал, что имеет дело с низшей кастой, только когда дело касалось личных интересов. А некоторые даже при власти Гитлера и Коха оставались христианами, сочувствовали угнетенным, относились к полякам как к людям.

Сейчас все хуже. Полякам дали надежду. Нет, не надежду, а призрачный лучик, приманку, надежду на надежду. Им сказали, что они почти как люди, они могут сделать один шажочек и стать настоящими людьми. Лукавство. Изуверский шаг, обман с помощью самого святого и чистого, что есть у человека. Самое последнее, что остается у раба, это надежда на свободу. Надежду не отнять, но, оказалось, ее можно использовать против человека.

Беседуя с ксендзом, Виктор Николаевич ловил себя на мысли, что все в Польше не так, как кажется на первый взгляд. Здесь все хуже, чем кажется. Жадное, топкое болото, зловонная лужа, из которой нет выхода. Сплошная иллюзия благопристойности, за которой скрывается трясина. Котлов с грустью подумал, что выхода из ситуации нет. Даже если (а ксендз настойчиво подводил его к этому решению) донести всю правду до руководства СССР, пользы будет мало. Это чужая, не наша земля, территория сильного и нужного нам союзника. Советский Союз слишком прочно связан с Европой и недостаточно силен, чтобы лезть во внутреннюю политику Германии. Каждому свое. Каждый хозяин в своем доме, даже если это не нравится соседям.

Кароль Войтыла человек умный, твердый и удивительно честный. Недаром местные называют его святым. Католическая церковь никогда не признает Войтылу, официально его не канонизируют, но ему это и не нужно. Мятежный ксендз считает себя находящимся под юрисдикцией другой, нечеловеческой силы и власти. Удивительная твердость, верность убеждениям. Виктор Котлов умел это ценить, хоть и не разделял веру Войтылы.

– А чем все это кончится? – поинтересовался Виктор Николаевич, заранее зная, каков будет ответ.

– Один Бог знает, – грустно вздохнул ксендз. – Это поколение уйдет. А оно хуже послевоенного. Следующее будет еще хуже. Еще одно-два поколения, и поляков не останется. Может быть, немцы окажутся благодушными и отселят оставшихся в резервацию. Специальное гетто со своими законами, своей властью и колючей проволокой на границе.

– Два поколения это целых полвека, – ободряюще сказал Виктор Николаевич. – Еще многое может измениться.

– Да, уныние – это грех. Вы сильный человек, вы живете в сильной стране, среди свободных добрых и сильных людей, а мне выпало испытание нести свой крест унтерменша под властью национал-социалистов. Я вижу, как умирает мой народ, как постепенно уходит христианство, а на его месте растут языческие идолы Мамоны и золотого желудка, – ксендз Войтыла намеренно назвал так золотого тельца.

Виктор Котлов его понял. Пропаганда безудержного стремления к ежеминутному удовлетворению прихотей, жизни на полную катушку с одновременным акцентированием на врожденной неполноценности, неспособности к труду пожинала обильный урожай.

– Я заметил, вот это селение выглядит очень неплохо, – усмехнулся Виктор Николаевич. – Ваше влияние?

– Мое, – улыбнулся в ответ Кароль Войтыла. – Маленький островок старой Польши. Но это ненадолго. Найдется повод, и людей переселят или уничтожат, чтоб не портили картины всеобщего пьянства, разврата и безделья.

– А если это и будет ядро будущей резервации?

– Тогда мне остается только молиться за этих людей. Лучше смерть с Богом в душе и огнем в сердце, чем сытая, бездумная жизнь растения. Лучше умереть, чем превратиться в обитателя зоопарка, стать животным и жить с подачек туристов, как негры в Нигерии.

Виктор Котлов, – продолжил ксендз, – иди и живи с Богом. Не забывай, что здесь увидел. И если тебе придется делать выбор из двух зол, не выбирай ни одного. А я молю Деву Марию, чтоб тебе не пришлось делать такой выбор.

– Странно, я всю жизнь только и делал, как выбирал между плохим и жутко плохим, – пробурчал моряк.

– Значит, ты не понимал, что выбираешь, – мягким тоном молвил ксендз. – Впереди тебя ждет испытание. Ты не бойся, Бог тебя любит. Слушайся своего сердца, и оно не позволит свернуть с пути, даст спасение и надежду.

– Благодарствую, – Виктор вежливо поклонился.

Ксендз перекрестил на прощание русского гостя и отвернулся к иконам. Аудиенция завершилась.

Глава 21

Зашедшие на хутор солдаты уже собрались было тихо, спокойно провести осмотр, ефрейтор Киршбаум заранее рассчитывал, что ничего подозрительного они не найдут, пошумят и уедут, как тут Фортуна выкинула очередной фортель. Из-за дома, со стороны заднего двора, хлестнула автоматная очередь. Рудольф инстинктивно припал на одно колено и навел штурмгевер на крестьянина. Двое бойцов бросились к дому. Хорст Тохольте сбил с ног уже поднявшего руки поляка и нырнул в сарай. Оттуда донеслось недовольное лошадиное фырканье, глухой стук чего-то тяжелого по дереву, сдавленный крик, а затем дикая отборная ругань унтер-фельдфебеля.

Еще выстрелы. На этот раз бьет пистолет. Ему отвечает штурмгевер. Стрельба доносится из-за двора. Кажется, вообще стреляют за забором. Ефрейтор Киршбаум послал Клауса Зидера проверить задний двор, а сам бросился к сараю. Навстречу ему выскочил заляпанный навозом по самые уши Хорст.

Оказалось, что отделенный командир неудачно попал под копыта взбрыкнувшей лошади. Повезло, удар скользящий, Хорст отделался парой синяков и нырянием в заботливо собранный в кучу конский навоз. Рудольф на всякий случай заглянул в сарай и, не обнаружив там ничего подозрительного, кроме пары лошадей и свирепо фыркающего быка, вернулся во двор.

Перестрелка прекратилась. Парни обежали весь двор, заглянули за дом, проверили сараи и риги, двое бойцов поднялись на второй этаж дома. Через пару минут во двор вбежал Отто Форст.

Старший солдат доложил, что патрулем перехвачен перелезший через забор и пытавшийся скрыться бандит. После предупредительной очереди поверх головы партизан начал отстреливаться. Затем Ганс срезал его очередью.

– Насмерть? – недовольно пробурчал унтер-фельдфебель.

– Две пули в голову. Разорвало как тыкву.

– Идиоты! Живым брать надо было. Бегом назад и принести сюда труп.