Крест мертвых богов - Екатерина Лесина

– Нет, спасибо, я так привык, без ничего. Лучше расскажите о Галине… как вы сказали, Гейни?

– Гейни, – Яна задумчиво водила пальцем по краю чашки и смотрела куда-то в сторону, не на Руслана, не на Принца, просто в темноту. Странная она и больная какая-то. С прошлой встречи, совсем и недавней, похудела еще сильнее, а вырисованные полумраком тени осели на впалых щеках, залегли под глазами, придавая женщине вид изможденный.

Кофе был горячий и неимоверно горький.

– Из-за чего вы поссорились? И когда? – Руслан сглотнул слюну, пытаясь прогнать вязкую горечь.

– Вчера вечером. Или днем. Наверное, днем. А причина… пустяк. Она брала мои вещи, я заметила и, признаться, не сдержалась. Выразилась довольно резко, а Гейни взяла и ушла. Теперь Данила на меня злится.

– Они состояли в близких отношениях?

– Не знаю, думаю, что да. Она… она имеет на него влияние, очень сильное, а я совершенно не представляю, что с этим всем делать, – тень улыбки, вежливой, вымученной, неестественной, больной. – И все-таки что с ней?

– Убили.

Не было ни обморока, ни слез, ни истерики. Равнодушное движение плеча, чуть дрогнувшая рука и черно-кофейное пятнышко на рукаве халата.

– Извините, – Яна поставила чашку на стол и бумажной салфеткой аккуратно промокнула пятнышко. – Неловкая я сегодня. Значит, Гейни убили?

– Да.

– У вас сигареты не найдется? А то вот закончились… без сигарет как-то неуютно. Привычки, они ведь берут свое, правда?

Все-таки она нервничала, очень сильно нервничала, пусть и пыталась скрыть это. Случайное прикосновение, ледяные пальцы, зажигалка, с которой Яна долго не могла справиться, и дрожащие неровные петли сигаретного дыма. Молчание, затянувшееся, напряженное, бьющее по нервам.

– Считаете меня равнодушной? Богатой стервой, выставившей бедную девочку из дому? Девочку убили, а стерва и виду не подает. Ей все равно, совершенно все равно, – Яна говорила громко и четко, выделяя каждое слово, словно боялась, что Руслан не расслышит, запутается. – Она сама ушла, хлопнула дверью и ушла.

Вздох, судорожный взмах рукой, задетая чашка и пролитый кофе, уже не пятно, но целая лужа, на которую Яна не обратила внимания.

– Задавайте свои вопросы, за этим же пришли. Кто ее убил? Когда? Вчера? Сегодня? Зачем кому-то убивать эту несчастную дурочку? Она бы вернулась, я потому и искать ее не стала, что была совершенно уверена – вернется. Ну куда ей идти? На вокзале одну ночь переночевать можно, но ведь постоянно там жить не станешь. Я и Даниле сказала, что она вернется, просто цену себе набивает.

– А он?

– Он со мной не разговаривает. Он считает, что я виновата… он не знает… Господи, а когда узнает? Что со мною будет, когда он узнает, а? Он ведь любит ее…

Глубокий судорожный вдох, раздавленный о поверхность стола окурок и совершенно иной, спокойный деловитый тон.

– Надеюсь, вы не станете подозревать Данилу? Я предупреждаю, что в случае, если вы попытаетесь повесить это дело на него, то вас, лично вас, ждут большие неприятности.

А глаза у нее синие, тяжелой такой, густой синевы, от которой тянет спрятаться.

Поганый все-таки сегодня день. Нужно позвонить Гаврику, пусть берет ребят, и едут сюда, дальше тянуть невозможно.

– Извините, но нам придется обыскать квартиру…

Федор Николаевич выглядел куда лучше, чем я предполагал. Худ до истощения, бледен, нервозен, но цел. Несколько отсутствующих зубов, перебитый нос да не сошедшие еще синяки не в счет. Могло быть хуже, куда как хуже, уж это я знал совершенно точно.

 – Пришли зачитать приговор? – Он попытался улыбнуться, но вышло жалко и неубедительно. – Печально, Сергей Аполлонович, видеть вас здесь.

 – Добрый день. – Я растерялся, я не знал, о чем разговаривать с Харыгиным, но тот сам разрешил затруднение.

 – Верно, пришли спросить, и вправду ли я делал то, в чем признался? – Он приподнялся, попытался закутаться в грязноватый, бедноватый с виду пиджачок, который я помнил еще с госпиталя. Несмотря на августовскую жару, в камере было довольно-таки прохладно.

 – Что не отвечаете, Сергей Аполлонович? Ох уж эта ваша склонность к молчанию, но как знать, по нынешним временам полезно.

 – А вы и вправду их убивали?

 – Кого их? – взгляд у Харыгина вдруг изменился, появилась в нем некая не замеченная мною ранее хитреца, будто у нищего, вымаливающего копеечку.

 – Людей.

 – Людей? Оставьте, Сергей Аполлонович, какие ж то люди… из людей тут вы да я… а скоро только вы останетесь. Но касаемо вопроса – и нет, и да. Убивать я никого не убивал, я оставлял их на откуп Богу, тому самому, от которого они отреклись. Он судил, а не я. Он решал, кому жить, а кому умирать.

 – А как же долг? Клятва, которую вы давали?

 – Красивые слова, не более, – Федор Николаевич пожал плечами и поморщился, видимо, движение доставило ему боль. – Ныне время красивых слов. Страна для народа… власть народа… светлое будущее… черное настоящее. Откуда они света хотят? Из крови? Из боли чужой? Из унижения? Да вы оглянитесь, Сергей Аполлонович, на минуту выйдите из собственного мира, из этого здания, выберитесь на рынок или просто по городу погуляйте. Они же не люди – твари. Пьют, жрут, спариваются, воюют между собой, унижают друг друга, не выгоды ради, а чтобы власть свою продемонстрировать, поглумиться. Знаете, Сергей Аполлонович, я даже рад, что ухожу… Анечка-то моя преставилась… соседи ссорились, выпившие были, крепко выпившие, ругались сильно, а она их угомонить пыталась… она заснуть не могла, когда за стеною кричат. Они ее избили, больную хрупкую женщину, которая всего лишь попросила относиться друг к другу с уважением. А я в госпитале был, еще лечил, помогал, выхаживал… ее не сумел, единственно дорогого человека потерял, и кто знает, может, избавляя мир от подобных личностей, я сберег сколько-нибудь невинных жизней…

Федора Николаевича расстреляли спустя месяц после этого разговора. Невзирая на молчаливое недовольство Озерцова, я присутствовал при приведении приговора в исполнение. Впервые за все время работы в ЧК – первый день не в счет – я увидел, как это происходило.

С самого утра загрузились в машину, Мишка за рулем, я с Никитою тут же, в кабине, а Гришка и еще двое из красноармейцев в кузове, с арестованными. Вернее, с приговоренными. Туда же, в кузов, сгрузили лопаты. Ехали долго, Никита молчал, глядя вперед, на укатанную колесами дорогу, Мишка насвистывал под нос нудную бесконечную мелодию, хорошо хоть не пел.

А я молился, впервые за долгое время. Богу ли, богам, кресту-талисману, который, подрастеряв былое тепло, висел на груди осколком льда.

Но вот приехали. Машина стала на пригорке, еще пахло летом и сосновой иглицей, лес начинался тут же, в двух шагах, деревья тянулись к небу, высоченные, стройные, укутанные кольчугой золотистой коры да раскинувшие ветви-купола.

 – Красиво, – Никита потянулся, вдыхая теплый воздух. – До чего же красиво… выгружаемся, чем скорее закончим, тем скорей домой вернемся. Вообще на кладбище хоронить положено… только, Сергей Аполлоныч, кладбище – оно для людей, там Оксана лежит, и другие тоже… и нехорошо, если убийцы рядом с убитыми лягут. Неправильно это.

И в который уже раз я промолчал, да и не нуждался Озерцов в ответе, только, повернувшись к машине, крикнул:

 – Давай лопаты и вон туда.

Он показал куда-то на границу леса и подобравшегося вплотную луга, на котором полосами примятой травы отпечатался след автомобиля. Выгрузились деловито, спокойно, даже как-то буднично, роздали приговоренным лопаты, и вот уже на зелени лесной опушки появилось черное пятно срытого дерна.

Харыгин не плакал, не умолял о пощаде, он словно был выше происходящего вокруг. И копал могилу с той же тщательностью и аккуратностью, с которой некогда оперировал.

 – Руки в крови, а держится, точно святой, – Мишка сплюнул под ноги и рявкнул: – Шевелитеся… а то еле-еле.

Кроме Харыгина, были еще трое, ни с кем из них прежде мне встречаться не доводилось, и как-то сразу подумалось, что я совершенно не представляю себе, где работаю.

 – Что, удивлен? – Мишка ухмыльнулся. – А ты думал… Никита Александрыч дело знает, скоро в округе ни одного кулака, ни одной твари белогвардейской не останется, тогда и заживем…

 – Заткнись, – велел Никита и, раскрыв портсигар, протянул мне. – Бери, Сергей Аполлоныч. А лучше ехал бы ты домой, Мишка вон завезет и потом за нами вернется…

 – Я не писал в последнее время постановлений… и протоколов допроса… и признаний.

 – Не писал, – Никита чуть пожал плечами. – Не хотелось тебя мучить, да и с машинисткой-то сподручнее, она форму настучит, там заполнить останется… ты не переживай, заслужили. Все заслужили то, что имеют.