Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов

ею отдельно или вместе с другими, в ее земной жизни или в ее посмертном существовании. Вторая видит смысл жизни только в Боге и признает значение человека "только в служении той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей /целей личности – И. М./, а целей этой Воли"(39.9-10).

Добро, по убеждению Льва Николаевича Толстого, не будет распоряжаться в мире до тех пор, пока в нем поверх общедушевной и общедуховной жизни не возникнет новая духовная сплоченность людей личной духовной жизни.

Всякая духовная сплоченность возникает вокруг кого-то, кто взошел на вершину духовной жизни определенного рода и не только в проповеди, но и своею жизнью показал ее людям и повел за собой. У Толстого были и есть единомышленники и единоверцы, находящиеся под тем или иным влиянием великого старца, но не было и нет того толстовского внеобщедушевного Дома, той единой семьи, которая собрала бы вместе людей личной духовной жизни. Отчего же? Не пришло время? Или есть другие причины?

Стремление души к вершине – чисто духовное движение. Для личной духовной жизни это и заглавное ее стремление. Но это не стремление к идеалу, который может быть дан, скажем, в «заповедях» Нагорной проповеди. Идеал – не вершина духовной жизни, а маяк, указатель направления для личной духовной жизни и ее «маршевый двигатель». Вершина духовной жизни не задается идеалом, хотя бы только потому, что она недоступна умозрению или воображению. Вершина духовной жизни – определенное состояние жизни. Для личной духовной жизни это состояние предельного ускорения духовного роста, которое раскрывается только при приближении к нему. Испытал ли его Толстой? Был ли он на вершине личной духовной жизни?

Сама по себе вершина личной духовной жизни – финал никогда не прекращающегося убыстрения духовного роста – есть нечто невообразимое. Раньше или позднее человек неизбежно приближается к некоторому предельному для себя состоянию жизни и либо останавливается в своем духовном росте, либо, хотя бы, замедляет его скорость. Движения духовной жизни Льва Николаевича в последние три десятилетия его жизни постоянно отражаются в его дневниках, письмах, статьях, книгах и могут быть прослежены буквально по годам, месяцам, а то и неделям. Конечно, у него были недели духовной спячки. Но, не считая их, исследователь вряд ли зарегистрирует в духовной биографии Толстого месяцы духовной неподвижности. Толстой не жил без духовного роста. Каждое же последующее движение духовного роста требует большего напряжения, чем предыдущее, и может совершаться только при условии ускорения духовного роста, то есть при все большем и большем приближении к вершине личной духовной жизни. Так достиг ли ее Лев Толстой? Вопрос, как мы теперь понимаем, общечеловеческой важности. В своем месте*) мы, как сможем, постараемся ответить на него.

*)В моей книге «Драма любви Льва Толстого», которая сейчас готовится к печати.

Часть 3. Смерть и жизнь

1 (32)

"Смерть, смерть, смерть каждую секунду ждет вас. Жизнь ваша всегда совершается в виду смерти. Если вы трудитесь лично для себя в будущем, то вы сами знаете, что в будущем для вас одно – смерть. И эта смерть разрушает все то, для чего вы трудитесь. Стало быть, жизнь для себя не может иметь никакого смысла. Если есть жизнь разумная, то она должна быть какая-нибудь другая, то есть такая, цель которой не в жизни для себя в будущем. Чтобы жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни"(23.388,9).

Вопрос о неразрушаемой смертью жизни (о бессмыслии жизни перед лицом смерти или о смыслонаполненности жизни) возникает, будем думать, у всех, но важно, чтобы это был требовательный вопрос, обращенный к таким глубинам (к "разумному сознанию" высшей души), где он уже не может быть стерт и где он своим присутствием лишает душу спокойствия, не прекращая настойчиво требовать от нее искреннего ответа. Учение Льва Николаевича выросло из ответов на вопросы, задаваемые жизни о смерти.

Такой требовательный вопрос к жизни о смерти впервые встал перед Толстым на тридцать третьем году жизни. В сентябре 1860 года на руках Льва Николаевича умер его любимый старший брат Николай Николаевич – "всегда серьезный, неловкий, кроткий, некрасивый, слабый, мудрец"(70.168-9), человек, отчасти заменивший ему отца и с детства заметно влиявший на его мировоззрение. Бюст Николая Николаевича Толстой держал перед собой в яснополянском кабинете.

Смерть брата Николая одно из самых значительных событий во всей жизни Льва Толстого. Тут своего рода взрывная исходная точка в его духовной биографии и начало того процесса, который через четыре десятилетия привел его к прозрению через смерть. В этом смысле Толстой и говорил в 1893 году, что «эта смерть и все связанное с ней осталась одним из лучших воспоминаний моей жизни"(66.115).

Этот мощный взрыв в душе от смерти брата запечатлен Толстым в нескольких страницах замечательного письма к А. А. Фету, написанного по горячим следам, сразу же после похорон Николая Николаевича. Через 23 года Толстой повторит мысли этого письма в "В чем моя вера?".

"Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, то и хуже жизни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что было Н. Н. Толстой, для него ничего не осталось. Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За несколько минут перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: «да что же это такое?» – это он ее увидел – это поглощение себя в ничто. А уж если он не нашел, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше… Из земли взят и в землю пойдешь… К чему все, когда завтра начнутся муки смерти, со всею мерзостью подлости, лжи самообманывания и кончатся ничтожеством, нулем для себя. – Забавная штучка".

Николай Николаевич Толстой по чувству любви к нему его младшего брата Льва был человеком идеальным, вершинным. Ужас в том, что и он,– как и всякий смертный! – «погружается в ничто», в пропасть жизни. Вопрос к жизни о смерти поставлен перед Толстым столь требовательно и искренно, что "разумное сознание" не даст ему спокойно жить, покуда не будет найден ответ. В 1907 году Лев Толстой запишет в Дневнике ошеломительную фразу:

"Жизнь не шутка, а великое, торжественное дело. Жить надо бы всегда так же серьезно и торжественно, как умираешь"(56.70).

Незадолго до своей смерти, словно вспоминая переживания полувековой давности, Толстой скажет так:

"Вас мучает мысль о том, что будет, когда всё кончится и останется только ничего. И вы спрашиваете, что такое это ничего. В этом странном вопросе Вашем есть