Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни - Николай Ямской

Именно с этой исторической фразы в феврале 1938 года начал свою речь писатель-юморист Виктор Ардов. Произошло это на собрании учредителей Московского клуба писателей, где вопрос об организации ведомственного питания для мастеров пера стал одним из центральных. Дело было ближе к обеду, всем страшно хотелось кушать, и поэтому Ардов сразу же сказал о сокровенном: «Всем желательно, чтобы харчи были такие, чтобы люди перестали ходить в «Метрополь» или «Националь».

И скоро «такие харчи» появились. Причем прямо здесь же, в клубном ресторане, который на долгие годы стал если не единственным, то, по крайней мере, самым главным местом откорма писательской братии, их домочадцев, а также их гостей, предпочитающих неформальное общение.

В этом месте будет уместно напомнить, что в Москве социалистической все более или менее съедобное являлось дефицитом, то есть тем, что требуется изыскать, урвать, достать по блату. Самым сказочным вариантом считалось халявное присоединение к какому-нибудь закрытому распределителю для самого большого начальства. Писателей — после присвоения им товарищем Сталиным звания «инженеров человеческих душ» — присоединили. В том смысле, что в начале 1940-х годов прикрепили их дом, которые многие по старой памяти продолжали именовать клубом, к спецбазе № 7 Мосглавресторана.

С той поры ведомственная писательская кухня много лет снабжалась самыми лучшими в СССР продуктами, в силу чего в меню, по существу, не переводились не только икра или свежие огурцы, но даже рябчики. Главное помещение ресторана — обшитый дубом и украшенный колоннами из сандала Дубовый зал — тоже было самым шикарным. С высоченного потолка, лежащего на потемневших от времени, сигарного оттенка балках, свисала огромная люстра. Ее свет, перемешиваясь с мерцающими отблесками от хрустальных бомбошек, падал на столы с туго накрахмаленными скатертями и конусами салфеток. Сервировались они тоже не абы чем, а павловской посудой, изящной формы приборами и бокалами. Словом, ощущение пребывания в настоящем «храме еды». Только знай кушай, пей, живи и радуйся.

Однако большой радости как раз и не наблюдалось. А то, что претендовало на веселье, своей надрывностью скрывало тоску и страх. Таковым было «послевкусие» первого писательского съезда, о чем потом вспоминали уцелевшие его современники. И подытожили процесс современные исследователи, отметив, что с конца 1930-х годов многие яркие личности, некогда объединенные творчеством и дружбой, стали превращаться в унылых литературных чиновников, желчных обитателей переделкинских дач, спивающихся завсегдатаев ресторанов, гонимых одиночек, связанных только случайными воспоминаниями.

В украшенных «масонскими» витражами стенах Дубового зала эта драма — и тогда, и позже — представала с особой очевидностью. Хотя кухня, казалось бы, многое скрадывала. Она, надо отдать ей должное, в ресторане ЦДЛ всегда была на высоте. Там ухитрялись держать марку даже в суровые военные годы, когда ресторан в ЦДЛ был понижен в звании до ведомственного пункта питания. Правда, и тогда сословность свято соблюдалась. Рядовых литераторов в основном подкармливали омлетом из яичного концентрата под кем-то придуманным названием «Улыбка Рузвельта» — его большими партиями тогда присылали союзники из-за океана. Литературное же начальство потчевали «литерными обедами» с картофельными и даже мясными котлетами, а также супом, который, по рассказам очевидцев, время от времени украшала кость какого-то неизвестного животного.

После войны ресторан ЦДЛ вернулся к натуральным продуктам и полноценным, «нелитерным» блюдам. И снова стал одним из притягательнейших уголков советской Москвы.

Вот как, например, вспоминал о ЦДЛ периода 1960-х — 1970-х годов писатель Эдуард Хруцкий: «Под его сводами, украшенными подписями известных писателей и поэтов, проводились «посиделки» с цыганами, романсами и песнями под гитару, после чего в полутемном зале подвыпившие литераторы и нужные им люди отплясывали «семь сорок» и твист. Атмосфера элитности и легкого угара окружала посетителей и дарила им блаженство и сладостную иллюзию их собственной значимости. В ресторане звенели бокалы и рекой лилось шампанское. Пили за юбиляров, редакторов и критиков, за новые книги, премии и даже рифмы…»

Увы! Пьянство и зависть были аурой ЦДЛ. Мощный выхлоп от частого употребления «белоголовой» витал даже в респектабельном Дубовом зале. Не менее отчетливо сивушными маслами попахивало и от тех, кого публике преподносили в качестве очередного классика советской литературы. Среди них попадались настоящие богатыри по части хмельного. Легендой, например, стал допившийся в этих стенах до «белочки» писатель Бубеннов, автор широко известной в конце 1940-х годов повести «Белая береза». За что удостоился шутки неизвестного автора: «Эволюция Бубеннова: белая береза — белая головка — белая горячка». Основной соперник Бубеннова по этой части жил в Ленинграде. Это был поэт Саянов. Собственные его стихи мало кто запоминал. Зато почти каждый мог с ходу продекламировать эпиграмму на поэта:

— Встретил я Саянова.Трезвого, не пьяного.— Трезвого? Не пьяного?Значит, не Саянова.

Загулы одних совсем не означали остановку трудового процесса у других. Для высокого литературного начальства Дубовый зал ресторана был еще одним кабинетом. Там за ними был закреплен один из лучших столов. Довольно вместительный (за ним разом могло усесться сразу десять персон), он располагался под угловым витражом. Заняв его и обычно заказав знаменитые на всю Москву тарталетки с паштетом и с сыром, салат из крабов, про который кто-то из творцов верно подметил, что издали он был похож на букет цветов в стеклянной вазе, и, опять же, большую, будто с морозца запотевшую бутылку «Столичной», руководители союза решали серьезные вопросы: кого в какую загранкомандировку послать, каким тиражом издать, кого принять в свои руководящие ряды, а кого — прокатить.

Принимали решения даже на такую трепетную тему, как кого из творцов по какому разряду отпевать и хоронить. Тем более что после соответствующей, отработанной до мелочей трансформации зала гроб с телом самых «значительных» выставляли именно в Дубовом зале. И сюда же после торжественных похорон «давших дуба» возвращались к поминальному столу.

Нечто похожее на самые настоящие похороны, но в отсутствие тела в Дубовом зале я наблюдал в самом конце 1962 года. Тогда начальственным столом в Дубовом зале почему-то вдруг овладела небольшая компания, в которой выделялся крупный Василий Аксенов. Всех сидящих с ним «подаксёнников» — так называли группировавшихся вокруг Василия Павловича собратьев по перу — я теперь не упомню. Но в память врезались печально вытянутое лицо Андрея Вознесенского, пронзительно печальные глаза Беллы Ахмадулиной и все время прибегающий и снова куда-то убегающий Евтушенко. На столе почти полностью размещался «фирменный начальственный набор», но демократично «усиленный» селедочкой под луком с отварным картофелем. Властители всех наших тогдашних «оттепельных дум и мечтаний» больше пили, чем ели. И как-то траурно, вполголоса общались друг с другом. В общем, от всех остальных застолий это явно отличалось какой-то вселенской скорбью. Понять, что это действительно поминки, уже не составляло труда. Весь ЦДЛ гудел новостями из Кремля, где на встрече с творческой интеллигенцией Хрущев угрожал выслать Вознесенского из страны; Аксенова обвинил в том, что он мстит «за репрессированного отца», и вообще обещал «молодым развинтившимся во время оттепели литературным юнцам» даже не «похолодание, а лютый мороз».

Так что собравшиеся за главным литфондовским столом «подаксённики» с тревогой думали о своем будущем. И провожали в последний путь «хрущевскую оттепель».

В 1970–1980-х годах наименее ангажированные писатели, а также неформальные лидеры уже появившегося в СССР андеграунда предпочитали в ЦДЛ другой ресторанный зал — так называемый Пестрый. Здесь не столько ели, сколько закусывали. Приоритет отдавали недорогим, но крепким напиткам. А уж если хватало гонорара и на крепкие, то содержание праздника все равно было принципиально иным, чем у завсегдатаев Дубового зала. Это там кресла тревожно скрипели под тяжестью «советских литературных тяжеловесов» и тех полуподпольных граждан недалекого олигархического будущего, которые уже вовсю «шуровали деньгами в особо крупных размерах». Это в том обитом дорогим деревом и натуральной кожей пространстве одни «конкретно разруливали оргпроблемы», а другие на широкую ногу «оплакивали» свою проданную за чины музу. В Пестром же зале главным образом — ну очень духовно! — общались.