О чем молчит лед - Райдо Витич

— Марины дщери, что твои сестры.

Глянула с тоской на тешившихся: скверное творили без ума да разума. Кружили вокруг костров да не огонь почитая — себя выказывая, не дань уважения природе отдавая, как было исстари — балуясь. Не танец то вровень с сильфами, подобно языкам пламени плавное стремление ввысь — дурь дичливая, безумная. Гогот, топот, тряска вместо привычных Дусе хороводных кружений да песен протяжных, льющихся благодатно, как воды полнокровных рек. Не волхва заповедная, Мать Великую почитающая — волховка, черноту воспевающая, самую тьму к себе призывающая. Страх от того, горе уму и сердцу. А от страха онемение и отупение. Ни мыслей дельных, ни противства скверне.

А тут еще Шахшиман, что льнул к ней, как лист банный. Обнимал, оглядывал, как сестра его нагайна сундуки со златом. Дурман в его взгляде, дурман в голове девушки, дурман вокруг. Веселье истовое, дурное.

«Омороченные, все как один», — понимала ранова дочь, но пальцем пошевелить не могла, чтоб хоть с себя и ближних заклятье морочное снять. Статуей льдистой сидела от объятий змея заледеневшая, от ужаса, что душу зябью окутал. Подумать — стыд. Что с ней, что с другими делается — скорбь Щурам, беда роду.

Краснеть бы ей, рдеть зарянкой от похабства Шахшимана, что прилюдно ласку ей выказывал, а она что снег бела, что идол Щурий каменна.

— Хорошшшаа, — протянул, волос долгий огладив, сквозь пальцы шелк ржаной пропустив. На Ма-Ру уставился.

— Как есть красна, — кивнула та, чуть не лбом до столешницы.

— Заботу о ней, как о своей дочери положи. Хозяйка она теперь здесь.

— Так, Шах Шиман, — опять кивнула.

Где ж гордость твоя кнежья? — с горечью глянула на нее Дуса.

— Завтра лебедицы твои со мной пойдут, братьев моих погреют в дороге. И бой примут — добро их кады обучили, постоят за наше. Ты же с Шимаханой рабов ниже отправь. Пора еще крепища ставить, пора ширить владения.

— Руссов род заградой по окраине реки встал.

— Вернусь — погоним. Пока же сама справляйся. Руду для резов Батур тебе явит, рабов для добычи сама наберешь.

Дуса слушала и шевельнутся боялась — рука, что оглаживала ее, волос мяла — душу зябью брала, а речи и вовсе кукожили. Что задумали — явным стало и боль от того от края до края. «Врата бы закрыть, врата!» — билось истово в виски: «Ой, Щуры, где ж вы?!»

Шах плошку с мутной водицей ей подал:

— Испей, спадет забота. Не твоя она, не тебе дадено. Одно твое — моей быть, сынов родить, — зашептал на ухо.

— Не буду, — губы упрямо сжала, отворачиваясь от противно пахнущей мути — не то в ней, ой не то. То ли погибель, то ли сам дурман полной мерой встал.

— То не вено, то вино. А где вино, там нет вины, — нашептывал, ладонью голову деве клонил к питью. — Нет в нем тоски и печали — радость в нем живет заповедная. Забвение защитное от печалей. Сила куражная, та, что горы свернет.

— К чему? — выдохнула, отринув плошку. Расплескалась водица, запах разнося острый, терпкий, хладно — болотный — навий.

— Просто, — улыбнулся вместо недовольства змей. В рот вина набрал и губы Дусы накрыл, силой ей хмель отдавая. Горько во рту Дусы стало, противно, дух перехватило. Зашептал змей в лицо, ладонями сдерживая. — То твой пир, последний девичий. Ночь святая. А по утру ты пред всеми своими женой моей станешь, как Щурами вашими положено. Моим же племенем подругой главной, ровной Шаху. По чести беру, честь оказываю.

«Ох, горька ты сурь-я, бедна доля!» — качнулась девушка.

— Мала я еще, не сдюжу…

— Под ласками и созреешь, — засмеялся и целовать принялся, не смущаясь. Крик застольный пошел, визг подначивающий, смех куражный.

Дуса отбиваться — а куда там? Стиснул, сжал, как ужик кольцом ветку обвил.

И как извет, насмешка черная — хмель в них полетел.

Ославили.

Ой, долюшка!

Того ли бажила Дуса? О том ли сны девичьи видела? Того ли рядом с собой представляла? Такой ли день свой последний немужний?

— Ай, Шах! — засмеялась, зацокала Ма-Ра. — Сладка смотрю кнеженка!

— Мед всегда сладок, — оторвался от губ Дусы Шахшиман, с туманом во взгляде на женщину глянул.

— Дикий мед горек! — выдала девушка. Змей замер, на нее поглядывая и улыбнулся:

— А мне и такой годен, другого не желаю.

— Почто я тебе? — застонала.

— Хочу. Об остальном другие пусть голову ломают.

— Кровь нагайны то…

— Полно, Дуса, ни к чему теперь выдумывать. А коли и так? Знать сами Щуры твои со мной породнить тебя захотели.

Правда его, — зажмурилась и, худо стало до бессилия. Тут над ухом:

— Гляжу вовремя поспел, пир знатный учинили во славу клана Шах Шимана, — пропело вкрадчиво.

И узрела рыжеволосого, худого мужчину с острыми, хитрыми чертами лица. Улыбался тот, руку змея своей рукой обвил:

— Большого потомства, брат!

— С чем пожаловал, Шеймон?

Мужчина в ладони хлопнул и руками махнул, призывая кого-то. Потом поклон Дусе отвесил, ленивый, чуть насмешливый. Взглядом от груди до коргоны прошел, глазами блеснул волос долгий да манящий оценивая.

Не по нраву девушке взгляд тот, и сам господарь, что туча хмарая при солнышке. Голову склонила и ну шептать про себя: «Щурова рука, Щурова дума, укрой укроти, чернь светом озари, худо к добру оберни».

У Шеймона зрачки большими стали, запылали как кострища, ноздри раздулись, губы в улыбке изогнулись.

— Хороша твоя подруга, брат.

— По себе брал.

— А моя, что по мне, еще по миру бродит.

— Не плошай — найдешь. Али сама найдет.

Тут из темноты кады с сундуками да лодьями глиняными вынырнули. А в лодьях — то — каменья да слитки злата. Вот ведь как светлую длань Щурову опаганили!

Ма-Гея б на пиру из лодьи молодых поила светлой водицей, заговорной, на травах по утру взятых, росой выпестованных.

Ворох бы наговор над лодьей творил, молодых сбрызгивал дабы жизнь их что вода светла была и длань Щурова от худого прикрыла.

Родичи бы по кругу лодью пустили, чтобы оставшееся худое из нее испить и тем с молодыми разделить. После б по капле оставшейся гадали кто в род пребудет: сокол али лебедица? И вышло б хоть та хоть другой — дитя б лодью ту принял, впервой из нее испило, родом прикрытое, в круг света Лды и Щуров взятое.

А тут — злато! Каменья! И подносят не мать да волхв рода — рабы!

Шеймон не глядя рукой каменья зачерпнул и кинул над головами молодых. Брызнули те слепя бликами граней, алчный свет в глазах пирующих исторгая.

Худо Дусе от тех взглядов, худо от понимания — морок вокруг: каменья ли, вода хмельная, опаганенная, речи змеиные — все к одному: растравить родовичей, вытравить арье из нутра, души, крови.