Жена изменника - Кэтлин Кент

— Я знаю, сколь ужасно убивать земляков. Молитва и пост немного утешают, но годятся только, чтобы приглушить боль. Мучения, которые я явственно прочел на твоем лице, свидетельствуют о твоей страждущей совести. — Кивнув, Кромвель с нежностью сжал мое плечо, как будто я был ему родня. — Где-то там мой сын. Ему примерно столько же лет, сколько и тебе, Томас. Я бы не мог требовать, чтобы кто-то рисковал жизнью своего сына, если бы мой собственный сын отсиживался дома.

Он ушел, а я подумал о том, сколько детей роялистов заплатили другим, бедным и незнатным, чтобы те воевали вместо них. И в тот момент мне показалось, что я готов броситься за Кромвелем в пучину моря, стоит ему только позвать.

Имя Кромвеля, как и его предводительство, вскоре стало знаменем наших побед. В июне 1645 года кавалерия соединилась с нашей пехотой в битве при Несби. Наши войска насчитывали тринадцать тысяч человек против семитысячной армии короля. Мы стояли друг против друга по обе стороны высохшего верескового болота, и небо над нами поднималось голубым куполом. Сильный северо-западный ветер трепал знамена и попоны позади нас. Я с другими копьеносцами занимал позицию на передней линии неподалеку от правого фланга и видел Кромвеля, сидевшего верхом, с лицом, светившимся свирепой радостью. Он пел псалмы и один раз даже рассмеялся. Его острые глаза нашли меня в строю, и, помахав мне рукой, Кромвель крикнул: «Помолился ли ты, Томас, о себе, а также и о своих врагах?»

Я кивнул, польщенный тем, что он обратился ко мне по имени прямо перед войском. Его нетерпеливый конь поднялся на дыбы, и, усмирив его, Кромвель продолжил свои поучения: «Никогда не забывай, что Бог призывает тех, кого любит более всего, исполнить самое трудное. Я всегда это помню, не забывай и ты!»

Он пришпорил коня. Как раз в этот момент принц Руперт пошел в наступление, и битва началась. И хотя принц первым разбил наши ряды, победа досталась Кромвелю, который захватил три тысячи пленных, в основном валлийцев. Через две недели их провели по улицам Лондона, кого-то повесили, а кого-то бросили в тюрьму. Но я уже не считал себя валлийцем, у меня не было иной родины, кроме той, где был Кромвель.

Генерал видел, как я управляюсь с пикой в битве при Эджхилле, когда я пронзил разом и коня, и всадника, словно насадил на вертел треску. Поэтому меня произвели в капралы и записали в армию «нового образца». Мы сражались и в городах, и в полях, а Кромвель делил хлеб и молитву со своими войсками. Для меня у него всегда находилось время — мне доставались слова поддержки, а если требовалось, то и наставления. Однажды он сам вручил мне молитвенник, который я потом носил под нагрудником кирасы, прикрыв, как щитом, свое сердце.

Его дух поддерживался Словом Божьим, и за ним мы шли, как сороки за ямайским канюком. Любой протестант, сражавшийся за короля, но пожелавший вступить в армию парламента, был принят как брат, независимо от рождения. Те же, кто принадлежал папистской породе, наново перековывались или сметались, как пыль.

Мы сражались до тех пор, пока король не был пленен и привезен в парламент как предатель своего народа. Даже находясь в тюрьме, Карл Стюарт плел интриги, заключая союзы с другими государствами, как католическими, так и протестантскими, брал у них деньги, оружие и людей, чтобы вернуть трон. Он предстал перед судом, полагая, что не совершил ничего дурного. Об одном он сокрушался: в свое время ему следовало сначала повесить диссентеров, а уж потом выводить их на чистую воду. Короля судили как обычного человека и приговорили к смерти. Подпись Кромвеля под приговором была написана самыми крупными буквами.

В 1649 году холодной январской зимой перед Бэнкетинг-Холлом начали строить эшафот, похожий на остов огромного зверя. Бригадиру строителей платили два шиллинга в день, чтобы он соорудил сцену, на которую должна пасть голова монарха. К доскам пола были прибиты веревки, чтобы привязать короля, если он окажет сопротивление. Однако королевский палач поклялся, что никогда не опустит топор на голову, носившую корону, так что народ мрачно ждал, когда же парламентские сами убьют Стюарта.

На рассвете 26 января я был вызван к Кромвелю в Вестминстерский дворец. Меня провели по лабиринту темных комнат, в последней из которых я увидел генерала, который, стоя на коленях, в одиночестве молился. Увидев меня, он поднялся и сделал знак подойти ближе. В покоях горела лишь одна свеча, но я разглядел пар, клубившийся у его губ, подобно седому туману над северным морем. Человек этот только что возносил молитву, но в его лице не было ничего, что свидетельствовало бы о наигранном благочестии, лишь ровное сияние во взгляде, как будто он долго-долго глядел на замок и вот сейчас нашел к нему ключ.

Стоя в тени, он разглядывал меня, потом сказал:

— Я вижу, Томас, ты сильно изменился с тех пор, как пригласил меня к своему костру. Теперь ты уже не мальчик, а мужчина, который способен принимать решения.

Я кивнул в знак согласия.

— А твоя жена? — спросил он. — Как поживает твоя жена?

— Хорошо, — ответил я и вспомнил, что жена Кромвеля как раз тогда была тяжело больна.

— Говорят... — начал он, но остановился, точно обдумывал что-то очень важное. — Мне сообщили, что она, не таясь, высказывает сомнения в необходимости казни Карла Стюарта.

Его глаза были опущены вниз, и слова он подбирал осторожно, но я чувствовал явную угрозу в том напряжении, с каким он ждал моего ответа. Впервые за годы службы под его командованием, когда было выиграно и проиграно столько сражений, когда было пройдено столько испытаний и сплетено столько интриг, вознесших его на место человека, кому судьба предназначила управлять новой Англией, я почувствовал укол страха, но не за себя, а за Палестину.

— Моя жена всегда была верна нашему делу, — ответил я. — Но я полагаю, она свободна высказывать свое мнение, ибо теперь нам незачем страшиться тиранов. Или это не так?

Кромвель подошел ближе, чтобы я как следует прочувствовал впивающийся в меня взгляд:

— Скажи мне, как на духу, любишь ли ты свою страну?

Я ответил, что люблю.

Послышался шорох: это он потуже стянул на плечах свой плащ. На несколько секунд комната показалась мне пустой пещерой. Потом он резко спросил:

— Что на поле боя и гроза, и лекарство?

— Меч, сэр, — ответил я.

— Да, меч. Люди — те же мечи, Томас. Все мы орудия в руках Господа. Помнишь, как перед битвой при Несби я говорил тебе, что Бог любит того, кто избирает нелегкую дорогу?

В комнату проник тонкий луч утреннего света, а вместе с ним и тревога, которая обволокла мою голову, словно капюшоном. Я прекрасно помнил, что Кромвель сказал мне тогда перед сражением. Что Господь призовет тех, кого Он более всего любит, выполнить самую трудную работу. Кромвель, разбивший королевскую армию своей железной волей и отправивший в небытие тысячи людей, выбрал самый тяжелый путь. Но он решил, что Господь полюбит его за это еще больше и Сам последует за ним, подобно солдатским легионам, по пути покрывая славой земные победы генерала.

Лицо Кромвеля, теперь ярче освещенное солнцем, было покойно, но в глазах читался вопрос о вере — так Авраам смотрел на своего сына, когда взмахнул ножом над горящим алтарем, намереваясь принести благостную жертву Богу. Кромвель отпустил меня, а я подумал, что он просто хотел получить новые заверения в моей преданности.

Зимой 1649 года в огромном зале Вестминстерского дворца состоялся суд над Карлом Стюартом. Как самый простой человек, король шел впереди своих судей без короны, держа в руках только трость с серебряным набалдашником. Пятьдесят судей сочли его виновным в том, что он развязал кровавую гражданскую войну. Его объявили тираном и приговорили к смерти.

Тюрьмой Карлу стал Сент-Джеймсский дворец, куда вместе с другими верными Кромвелю людьми меня послали охранять пленного. Этот дворец был меньше Уайтхолла и располагался ближе к судебному залу. Кроме того, для его охраны требовалось не так много стражников, ибо все помещения хорошо просматривались. Дело в том, что роялисты уже однажды помогли королю бежать, и он никогда не оставлял надежду на возможность выкупа или побега. К несчастью для себя, Карл не понимал, что его великий противник был создан из другого теста, чем роялисты: Кромвеля невозможно было ни подкупить, ни запугать.

Я стоял на часах на наружных парапетах дворца, но в холодные и ветреные дни меня переводили непосредственно к королевским покоям. Я дежурил вместе с человеком, которого не знал, но который хорошо показал себя в битве при Несби. Звали его Роберт Расселл.