Смерть героя - Ричард Олдингтон

Они шли по Набережной от Вестминстерского моста к Сити. Безоблачное небо над Лондоном, по контрасту с ярко-желтыми огнями уличных фонарей, было невиданно синим. На Набережной еще попадался изредка трамвай или такси, но после непрестанного дневного шума и грома город казался удивительно тихим. Порою они даже слышали всплеск и журчанье – это встречная волна прилива взбегала вверх по течению реки, донося едва уловимое соленое дыхание моря. Темза была вся серебряная в ласковом свете луны, который все лился и лился с высоты и, коснувшись беспокойной речной зыби, дробился на мириады сверкающих бликов. В этом потоке серебра, черные и неподвижные, стояли на якоре целые семейства барж. Южный берег лежал низкий, темный и застывший, только вспыхивали огни рекламы, восхвалявшей несравненные достоинства Липтонского чая242 и «Дейли мейл»243. Шотландец, вновь и вновь возникавший из разноцветных электрических лучей, пил во славу родных гор несчетные стаканы огненного виски. Хангерфордский железнодорожный мост, казалось, сплошь пылал багровыми глазами огромных драконов, притаившихся где-то во тьме на берегу. Изредка багровый глаз, мигнув, становился вдруг зеленым, – и по сотрясаемому дрожью мосту тяжело, осторожно проползал ярко освещенный поезд. Сияли окна роскошных отелей, но Джордж и Элизабет смотрели на них без зависти. И темный, безмолвный Сомерсет-Хаус244 не вызвал у них желания заглянуть в хранящуюся за его стенами летопись великого народа.

Они остановились у парапета напротив сонного, тихого Темпла, глядя на гордую реку, поражаясь этому сочетанию величия и красоты с почти неправдоподобным убожеством. Они стояли и разговаривали вполголоса, сравнивая Темзу с Сеной и пытаясь представить себе, какой сказочно прекрасный город поднялся бы на этих красиво и вольно раскинувшихся берегах, будь Лондон населен племенем художников и поэтов. Элизабет хотела бы по обе стороны реки, от Вестминстера до св. Павла, воздвигнуть новую Флоренцию или Оксфорд. Джордж соглашался, что это было бы очень мило, – но, пожалуй, прекрасные здания покажутся здесь незначительными, – уж очень широка Темза и огромны перекинутые через нее мосты, слишком длинен и внушителен фасад Темпла. Под конец они сошлись на том, что, при всем хаосе и убожестве и поражающем глаз соседстве дворцов с трущобами, Набережная таит в себе какую-то особенную, неповторимую красоту – и они не променяют ее даже на сказочный город, который воздвигло бы на этих берегах племя художников и поэтов.

С величавой медлительностью полицейского Большой Бен гулко пробил полночь; и когда замерли в воздухе последние низкие басовые отзвуки, огромный город словно затонул в сонной тишине. Джордж и Элизабет помедлили еще немного и повернули домой.

И тут впервые они заметили то, о чем, конечно, знали, но совсем позабыли, увлеченные созерцанием речного серебра и облитого луной города: на каждой скамейке, скорчившись, сжавшись в комок, сидели жалкие, оборванные существа. Перед ними струилась таинственно прекрасная река; позади, за высокими копьями железной ограды, высилась громада Темпла – вызывающе суровая твердыня Закона и Порядка. А здесь скорчились, сжались в комок оборванные, голодные и несчастные люди – свободнорожденные граждане величайшей в мире Империи, жители столицы, гордо именующей себя богатейшим из городов, главной биржей и главным рынком земного шара.

Всю мелочь, что нашлась в карманах, Джордж отдал дряхлой старухе с провалившимся от сифилиса носом, а Элизабет высыпала содержимое своего кошелька в руку дрожащему малышу, которого пришлось сначала разбудить и который в первое мгновенье весь сжался, точно ждал удара.

Старуха хрипло забормотала: «Покорно благодарим, сударь, да благословит вас бог, милая дамочка!» Но они не слушали: крепко взявшись за руки, они бежали прочь. За всю дорогу они не обменялись ни словом и только у дверей Элизабет пожелали друг другу спокойной ночи.

6

В тот год – 1913 – Джорджу и Элизабет жилось легко и радостно. Как бывает с теми народами – баловнями судьбы, чья история не богата событиями, об этом годе и рассказывать, в сущности, нечего. Не сомневаюсь, что это был счастливейший год в жизни Джорджа. Он, как говорится, шел в гору, и с деньгами было уже не так туго. Весной они поехали в Дорсетшир и поселились в гостинице. Элизабет понемногу писала красками, но Джордж сделал лишь несколько беглых набросков: его не привлекал пейзаж, и тем более – красоты природы. Он считал, что его стихия – город, живопись вполне современная и чуждая всякой чувствительности. Они много бродили по Уорбэроускому холму и по окрестной угрюмой, поросшей вереском равнине, не раз случалось им проходить по тому клочку земли, где позднее расположился наш с Джорджем учебный лагерь, – это совпадение, видимо, глубоко поразило его. Знакомые места, памятные уголки всегда наводят на одни и те же мысли; и так как люди никогда не устают говорить о том, что глубже всего запало им в душу, Джордж всякий раз, когда мы выходили из лагеря по заросшей колее, повторял мне, что они с Элизабет гуляли здесь в прежние, не столь безрадостные времена. Его, по-видимому, безмерно изумляло, что он оказался так несчастен в том самом месте, где когда-то был так счастлив. Я тогда же сказал ему, что он совершенно не понимает насмешливого нрава богов: они ведь очень любят вот такие веселые парадоксы. Уложить труп на брачную постель или внезапно погубить великий народ в час наивысшего расцвета его славы и могущества для них – истинное наслаждение. Можно подумать, что счастье – это hybris245, некое излишество, которое неизбежно влечет за собою месть Судьбы.

На какой-нибудь месяц они возвратились в Лондон, потом поехали в Париж. Элизабет восхищалась Парижем и рада была бы остаться здесь хоть навсегда; но Джордж запротестовал. Он вбил себе в голову, будто настоящее искусство «автохтонно»246, и объявил, что художник не должен жить вдали от родины. А самом деле причина была другая: жилось в Париже так весело и интересно, кругом полно было художников, куда более искусных и даровитых, чем он, – и он просто не мог здесь работать. Лондон далеко не так богат талантами, там чувствуешь, что и ты в искусстве не последний человек. Итак, они возвратились в Лондон, и осенью устроена была первая выставка работ Джорджа, оказавшаяся не такой уж безнадежно неудачной, как он ожидал.

Дело шло к зиме, желтые листья платанов намело в кучи на всех площадях, и они уныло мокли под вечным моросящим лондонским дождем, – и тут Элизабет совсем потеряла покой. Уехать отсюда, уехать куда-нибудь, где небо сияет синевой, где светит солнце! Горло и легкие у нее были слабые, и она задыхалась в этом сыром, удушливом, пропитанном копотью зимнем тумане. Они поговорили о том, что хорошо бы поехать в Италию или Испанию, но Джордж прекрасно понимал, что не может себе этого позволить. В художественных и иллюстрированных изданиях, для которых он работал, его могли сколько угодно уверять, что все будет по-прежнему, но он прекрасно понимал, что стоит месяц не показываться на глаза – и к нему охладеют, а за три месяца попросту забудут и найдут вместо него кого-нибудь другого. Очень опасно, когда честность считается национальном добродетелью: люди пользуются этим с немалой выгодой для себя, как будто каждого в отдельности это освобождает от всяких обязательств. Итак, некоторое время они строили неопределенные, но соблазнительные планы, – чудесно было бы провести зиму в Сицилии или на Майорке! – а потом Джордж волей-неволей признался Элизабет, что побаивается ехать. Пусть она едет одна, умолял он, или пусть уговорит кого-нибудь из подруг составить ей компанию. Но Элизабет наотрез отказалась ехать без него. И они остались в Лондоне, оба работали, и обоих мучил кашель. Пожалуй, лучше было бы рискнуть, ведь потом Джорджу так и не пришлось увидеть ни Испанию, ни Италию, а ему очень хотелось там побывать.

В ноябре, проездом на юг, где она собиралась пронести зиму, в Лондоне на неделю остановилась Фанни, – и они встречались с ней чуть не каждый день. К этому времени Джордж и Фанни были уже на дружеской ноге. Иначе говоря, они всегда целовались при встрече и на прощанье – после того, как Фанни обменивалась поцелуем с Элизабет, – а в такси держались за руки, все равно была с ними Элизабет или нет. Она ни капельки не возражала, И не только потому, что была верна своей теории свободы. В ту пору она увлеклась еще и теорией «эрогенных зон» у женщин и реакции мужчин на эти зоны. Она уверила себя, будто Фанни «сексуально антипатична» Джорджу, – потому что однажды он мимоходом и без всякой задней мысли сказал ей, что у Фанни, на его взгляд, слишком плоская грудь. Элизабет ухватилась за эти слова – они прекрасно подтверждали ее теорию. Джордж знаком с Фанни уже больше года, и, однако, между ними до сих пор «ничего не произошло», – а значит, ясно, что «эрогенные зоны» Фанни на него не действуют.