Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Свыше двух корпусов потерпели аварию.

Все неуверенно переглянулись, а кто-то из баб спросил:

— А много это будет?

— Тысяч сто…

— А сколько это примерно? — спросил из угла чей-то голос.

— Вот и говорят тебе: сто тысяч, — повторил лавочник, подняв голову, и посмотрел через очки в ту сторону, откуда послышался вопрос. — Ему русским языком говорят, что сто тысяч, а он опять спрашивает — сколько. Вот народ-то дубовый!..

— Нас одними сухарями в Турецкую войну кормили, вот мы и били турка, — сказал Софрон, с трясущейся седой головой, стоявший у печки, — а им горячую похлёбку да мясо дают, где ж им сражаться.

Передняя баба оглянулась было на него, но потом с досадой махнула рукой и отвернулась.

После приезда Алексея Степановича Софрон совсем потерял авторитет у баб. С доверием они теперь относились только к тем, кто говорит п р о т и в войны. До приезда Алексея Степановича им в голову не приходило, что можно говорить в таком смысле, и теперь они жадно ловили всякое слово о мире и о каком бы то ни было окончании войны.

Софрон же ничего, кроме раздражения, не вызывал теперь, так как он всё твердил одно и то же, что теперешние солдаты плохо воюют, что им не надо давать горячей похлёбки, от которой раздувает живот и они не могут как следует воевать.

— А и м, чем больше нашего брата положат, тем лучше, — сказал злобно Захар Кривой, — а то с войны много народу вернётся, земли лишней запросят.

Лавочник опустил очки и, посмотрев через них на Захара, строго сказал:

— Ежели у тебя голова непонимающая, то лучше молчи и не вдавайся в дурацкие рассуждения. Если народу много положат, то с чем же мы воевать будем?

— Известное дело, вам нужно воевать, потому вы с Житниковым от войны пухнете. На керосин копейку уж накинули? — сказал Захар, почему-то отнеся руку за спину и с ядовитым видом изогнувшись в сторону лавочника. — У тебя голова хорошо понимает, когда всё в карман к тебе идёт. У нас, может, не хуже твоего карманы есть…

— Карманы есть, да в них-то ни черта нет, — сказал лавочник, — потому голова не так затёсана.

Он отложил в сторону газету и бросил на неё очки, не взглянув на говорившего.

— Нам, брат, затешут головы, куда надо, будь спокоен! — говорил Захар. — Умные люди есть, которые и об нашем кармане подумали.

— Это что на оборону-то работают? — быстро припав грудью к прилавку, спросил лавочник, — что в кусты-то прячутся? Так мы по поводу их можем обратиться куда следует, чтобы они вредной а г и т а ц и и тут не разводили.

— Чего?…

— Вот тебе и «чего»…

Захар не понял значения впервые услышанного слова, которое употребил лавочник, на минуту растерялся и полез было за кисетом. Но сейчас же сунул кисет обратно и с новой силой, злобно блестя своим бельмом, крикнул:

— Вам жировать до поры до времени, потому дураков ещё много, которые за вас жизнь кладут, а вы, как клопы, жиреете. Застыдил чем, подумаешь! — Он иронически захохотал. — На оборону работает! Умный человек, вот на оборону и работает, да об нашем брате-дураке думает.

Захар шагнул к прилавку, за которым стоял лавочник, и, несколько присев, погрозил пальцем поднятой руки:

— Погоди, брат, поумнеем. Вон наши все без вести пропадают… Эти уж поумнели. Может, скоро все такими умными станут.

— Это что, в плен, значит, сдаваться? — спросил, так же ядовито прищурившись, лавочник.

— А нам не всё равно, какого чёрта спину гнуть?

— Верно, верно, — закричали в один голос бабы, — по крайности, хоть живы останутся.

— Патриотизму в вас нету, голубчики, вот поэтому вы и бормочете не знать что! — сказал лавочник с величайшим презрением. — Почитай п р е с с у, тогда узнаешь, как неприятель с пленными обращается, уши режет и прочее.

Захар Кривой, опять несколько растерявшись при незнакомых словах «пресса» и «патриотизм», замолчал было, но сейчас же крикнул с новой злобой:

— У нас окромя худых порток ничего нет, а вам с Житниковым и с господишками когда-нибудь придется отчёт давать… А что до ушей, то у всех не отрежешь…

— Брешет насчёт ушей! — закричали бабы. — От Мишки Терёхина письмо из плену пришло, пишет, что щей-то только нет, а прочей едой хоть завались. У хозяина живёт.

— Это вот цензура не дозналась о таких письмах, ему прописали бы зорю за них. Ну-ка, очищай лавку, запирать пора, — сказал лавочник и, обратившись к Захару, погрозил ему пальцем и сказал: — Язык держи покороче, а то на основании существующих законов можем и протокол составить.

— А вот мы что на тебя составим, к о г д а в р е м я п р и д ё т? — спросил Захар.

Все толпой пошли из лавки, а черноглазая горластая Аннушка продолжала:

— Мишка, говорят, пишет, будто, как попал в плен, так бога благодари. Работа вся на машинах. Вохи и в глаза там не видит.

— Вот это так враг, неприятель!.. А попадись к нашему Житникову, так он из тебя последние жилы вытянет, — послышались голоса. — Он уже сейчас норовит вместо денег товар тебе за работу всучить. А товар у него известно какой — всё подмоченное да протухшее.

— Теперь все купцы наживаются.

— Мишка, говорят, пишет, — продолжала Аннушка, оборачиваясь на ходу, — будто обращение хорошее, и сплю, пишет, на постели…

— Да, вот это так неприятель!..

Шедшая сзади всех старушка Марковна перекрестилась и сказала:

— Пошли ему, коли так, господи, всякого здоровья и благополучия за это.

LII

А Житников в самом деле никогда ещё не переживал такой горячей поры, как теперь.

Война сильно затронула деловой мир. Некоторые фабриканты, промышленники и торговые фирмы разорились вследствие закрытия банками кредитов и призыва в действующую армию служащих или самих хозяев. Но на их место, как буйная березовая поросль после лесного пожара, стали вырастать новые предприятия и разбухать новые состояния оборотистых и быстро приспособившихся к новым условиям людей. Эти уже не наживали спокойно и медленно капиталы, как их отцы, сидевшие в картузах у порога своих лавок в ожидании редких покупателей, не довольствовались прибылью в копейку на рубль. Война, сообщившая всей жизни новый темп, внесла этот темп и в торговые дела.

Покупатели теперь толкались перед лавками, стараясь купить товар, пока на него не накинули лишних копеек. А купцы проявляли небывалую энергию в закупке товаров по случаю возможного их уменьшения или исчезновения. И уже не заискивали перед покупателями, а проходили мимо них, строгие и неприступные, точно генералы, озабоченные снабжением армии.

Даже базарная мелкота, привозившая из деревни на одной лошадёнке с жеребёнком картошку, и та стала неприступна, избегала всяких прежних приятельских разговоров со знакомыми покупателями, чтобы не стыдно было накидывать цену.

В воздухе запахло большими деньгами, и этот запах сразу уничтожил былое купеческое добродушие и радушие в обращении с клиентами.

Житников сначала потерпел было убытки: так как железные дороги, мобилизованные военными властями, не принимали частных грузов, то у него остались непроданными все яровые яблоки, которые пришлось стравить свиньям.

Тётка Клавдия со злыми слезами смотрела, как свиньи, забравшись передними ногами в корыто и повиливая своими закрученными хвостиками, хряпали великолепную полуфунтовую боровинку и коричневые. Но потом дела с лихвой оправдались на других участках хозяйства. Житников, с большой седой бородой, в лаковых сапогах и просторном пиджаке, с цепочкой на жилетке, ходил с утра до вечера с ключами в руках то в лавку, то в амбар, где ссыпали купленную муку, крупу, пеньку, пуды которых отмечались углём на дощатой перегородке закромов.

Жена его, старуха с бородавкой и волосками на подбородке, появлялась всюду с толстой суковатой палкой, гневно пророчески, с поднятием руки вверх, обличала плохо работавших подённых баб, за которыми, кроме того, присматривала худая и высокая тётка Клавдия.

— Приберегай, приберегай товар! Продать всегда успеешь, — говорила старуха мужу и стучала палкой о пол.

— Знаю без тебя, — отвечал Житников, с досадой на прямолинейность старухи, которая говорила это, не стесняясь подённых, так как крепко была уверена в данных им богом правах, которые нечего скрывать от людей.

Житников сам хорошо понимал, какую теперь нужно было вести линию. Было ясно, что если война продлится (а она, благодаря бога, день ото дня затягивалась всё больше и больше), то товаров будет всё меньше и меньше.

Значит, нужно было, не теряя ни минуты, всё скупать и как можно меньше продавать, чтобы потом, когда начнутся государственные затруднения, иметь возможность предложить готовенький товар и потребовать за него повышенную цену.

И уже часто, когда приходила в лавку какая-нибудь баба и спрашивала мыла, Житников, испуганно оглянувшись на полки, разводя руками, говорил: