Плод молочая - Михаил Белозеров

Мы пошли по кедровой аллее, где стояла такая тишина, что было слышно, как с ветки на ветку перепархивали сойки, а горлицы, выхаживающие по узорчатым плитам, гортанно переговаривались.

— По сути, он был несчастным человеком, внимательным и по-своему любящим нас и дом...

— Христосиком, — сострил я, но Анна не оценила моего остроумия.

— ... всю жизнь битым на работе, пока не выбился наверх... сколько это стоило маме, кто знает... их тихие разговоры на кухне, подальше от детей... самое страшное, что он и меня научил никому не верить — ни ему, ни матери, ни самой себе, ни школе (и я едва не спросил: "А мне?", но было достаточно и одного раза), — все время было ощущение будущего, но в другом мире, понимаешь? безо лжи... Теперь-то я понимаю, не дано ему было, не дано. Не умел он делать ничего — ни плохого, ни хорошего.

Я промолчал. Я едва не согласился — уж очень приятное объяснение, подходящее для моей картинки, от которой и так тошнит.

Мы дошли до сада, купили билеты и присоединились к какой-то группе, и я старательно прятал за спину бутылку, чтобы не сбивать женщину-экскурсовода с объяснений на ботаническую тему.

Мы спускались все ниже и ниже, с одной террасы на другую, и панорама за ветвями елей, пятнистых раскидистых платанов, рыхлоствольных секвой, зарослей слоновьей травы, пальм, тополей почти не менялась.

— Молодые люди... — Кто-то тронул меня за рукав, и я, обернувшись, увидел давешнюю старушку в белой шали (но теперь платок покоился на плечах, потому что солнце к полудню припекало вовсю): внимательные глаза, необычайно сухие под седыми кустистыми бровями и тонкий пробор в седых волос. Она разглядывала нас с неменьшим интересом, чем слона в посудной лавке.

Экскурсия кончилась, и мы остались одни на тенистой аллее — я, Анна и эта старушка.

Старушка обвела нас с Анной долгим взглядом и сказала после некоторой паузы, во время которой я успел бросить на Анну взгляд и обнаружил, что она смотрит на старушку с почти дочерней нежностью.

— Такие молодые, интересные люди... и так трогательно ладят... как приятно смотреть... — Она замолчала, вдруг уступив в своем решении неизвестно кому или устыдившись наших лиц, впрочем, последнее, вероятно, имело отношение лишь ко мне, но только не к Анне.

Анна улыбнулась вначале мне (улыбка было более чем мягка), а потом — ей и, наклонившись, поцеловала старушку в щеку:

— Спасибо...

Старушка сразу приободрилась.

— Я хочу сказать, что вы редкая пара... такого сейчас уже не встретишь...

— Надолго ли... — тихо прошептала Анна, и шея, и гладкий чистый висок, где след расчески в черных волосах запечатлелся, как мазок кисти художника, на мгновение принял твердость прохладного мрамора.

— Я хочу подарить вашей жене вот это, — старушка перевела на меня свои сухие глаза, — только осторожнее, может внезапно заболеть голова. У вас не болит голова? — Впрочем, вопрос носил чисто условный характер, ибо Анна не обратила на предупреждение ни капли внимания, а приняла веточку, усыпанную желтовато-белыми цветами, как час назад принимала от меня букет — так, словно это букет роз, присланный из парижского цветочного салона.

— Спасибо... — сказала Анна. — А это вам, — и отдала мои цветы.

Старушка вдруг заволновалась, восхищенно погрузилась в цвет розового облака, а мы пошли и оглянулись, когда уже оказались за воротами, и увидели, что она так и стоит с этим букетом.

Мы решили не ехать автобусом, а спуститься к морю и уехать в город на катере. По расписанию у нас еще был почти час времени до следующего рейса.

Мы спускались по каменным лестницам к далекому морю. Иногда дорожка разветвлялась, и мы выбирали путь наугад под сенью жимолости и маслин, и опавшие листья под ноги наводили на мысль, что этой дорогой давно никто не пользуется. И когда уже вышли на пустынный пляж, где ветер рвал гребешки волн и швырял пену на ржавые опоры двух причалов, догадались, что катера отсюда не ходят.

Мы нашли себе место за белой стеной заброшенного кафе, где по углам была набросана бурая листва и где ветер почти не ощущался.

Шумел прибой, и деревья, там, откуда мы спустились, казались волнисто-пышным ковром с белесыми пятнами в тех местах, где в глубине прятались дома и отдельные скалы.

Анна села за столик, а я решил приготовить горячее вино. Нашел банку из-под маслин, набрал воду и возился в углу, сооружая из пары кирпичей что-то вроде очага.

Она вдруг как-то съежилась там, за столиком, под моим накинутым пальто, и по вздрагивающим плечам я понял, что она плачет.

Я смочил водой платок и подал ей. Она смяла его в кулаке, и слезы скатывались прямо на куртку.

Я даже не пытался успокаивать. Я знал эти слезы — без причины, сиюминутные, женские. Но потом, когда она отняла руки, понял, что ошибся.

— Господи, как я устала! — сказала она, — как я от всего устала...

Она уже не плакала. Это было гораздо серьезнее, потому что в ее голосе появились нотки, которые предвещали былую сцену на вокзале.

— Анна... — сказал я, — ну к чему это все... — и почувствовал, что говорю не то.

— Всему приходит конец, — сказала она.

— Нет... — воспротивился я.

Она улыбнулась одними уголками рта и покачала головой, даже не глядя на меня.

— Нет! — не поверил я.

— Тебе надо быть осторожным, — сказала она, — очень осторожным. Стоит один раз попасться им, они тебя сомнут.

— Нет! — сказал я еще раз. — Я не хочу!

— Бедный ты мой, бедный...

— Нечего меня жалеть, — сказал я.

— А я и не жалею, с чего ты взял?

— Ну тогда не делай из меня дурака, — сказал я.

По сути, все было решено раньше, дома, в номере, пока мы ехали, слушали экскурсовода, шли, разбрасывая листву по ноздреватым камням, — теперь мы добрались к тому, к чему должны были добраться.

— Ты не знаешь, какая это сила...

— Не хочу ничего знать! — выпалил я.

— Узнаю своего Романа...

Она еще раз улыбнулась из-под моего пальто и груды растрепанных волос.

— Давай поговорим спокойно... Тебе надо быть осторожным.

— Догадываюсь, — криво усмехнулся я. — Это так же стыдно, как забыть застегнуть ширинку.

— Нет, не догадываешься, — сказала она, — совсем не догадываешься, уж поверь мне! — и глаза у нее выглядели совсем больными. — Они лишены тех предрассудков, которыми живем мы. Может быть, когда Сеня твердо станет на ноги, у нас будет все...

— Я подожду, — согласился я, чувствуя, как холодок поселяется в животе. — Я подожду... только ты могла бы этот вопрос решить гораздо раньше, например, сразу после нашего приезда.

— Нет, — сказала она. — В той касте, где я живу, этого не прощают... — И замолчала на полуслове, и я понял, что она подумала о сыне.

— Через год он женится и уйдет от тебя, — сказал я.

— Ты не знаешь его, — возразила Анна.

— Возможно, — согласился я, — и дай бог... Но это правда, они все уходят, рано или поздно.

Мне совсем не хотелось говорить так, но я чувствовал, что это необходимо. Это было необходимо хотя бы для того, чтобы заставить ее подумать и о нас обоих.

— Я тебе не верю, — сказала она, — ты его не знаешь, совсем не знаешь, — повторила она, уходя в себя, и разговор повис, как нож гильотины, как эхо в гулкой долине.

— У тебя передо мной нет никаких обязательств... — начала она.

— Поди ты со своими обязательствами! — оборвал я ее. — О чем ты говоришь?! Ну о чем!

— Ты не понял, — сказала она на тон выше и очень внятно. — Нам нельзя встречаться... по крайней мере, некоторое время... Какой отец дурак! Какой дурак! Господи! — воскликнула она, — если "там" что-то есть, душа его никогда не найдет покоя!.. Я тебя умоляю, не связывайся с ними, это стена.

— Не свяжусь, — сказал я, — буду, как барсук, ждать в своей норе, пока мы оба не состаримся и нам на все будет наплевать.

— Другого выхода нет, — сказала Анна.

— Есть! — сказал я.

— Это равносильно самоубийству! — воскликнула она.

— Так жить нельзя!

— Меня это не особенно волнует, — ответила Анна. — Я давно живу по инерции.

Нет — она не нуждалась ни в чьих слезах и утешениях тоже.

Я вернулся к костру. Вино было почти готово.

Я подождал еще немного — быть может, от того хаоса, что царил в голове, и от злости тоже.

Ветер задувал через стену, раскачивая над головой дерево с большими зелеными плодами, и в свитере было заметно прохладно.

Я подошел к ней и сказал:

— Почти горячее, будешь?

Она сделала пару глотков, поставила бутылку на стол и прижала ладони к пылающим щекам.

— Если бы кто-то сказал мне, что в середине жизни я буду сидеть на берегу моря и пить вино с тобой, я бы не поверила.

— Я тоже не поверил бы, — сознался я и отпил.

Вино было горячее и обжигало желудок.

— Этот мир не создан для нас, — сказала она.

— Ты просто устала, — сказал я.