Чужеземка - Мария Кунцевич

— Адам, миленький, — Роза понизила голос, — а ты вспомни хорошенько тот вечер, ту ночь… Что ты тогда пожелал убить во мне? За что измывался над беззащитной? Марту на свет произвел — против кого? Вспомни…

Адам молчал.

— Тогда я тебе скажу. Музыку ты хотел убить. Для этого родила я тебе дочь. За что мне было любить ее, это чертово отродье, явившееся, чтобы погубить мою душу? Но дед мой выстоял под Сан-Доминго и из-под Сомосьерры в мундире вернулся — так и я: свою душу, хоть и не ангельскую и не раз поддававшуюся дьявольскому наваждению, не позволила опоганить. Я не изменила музыке. И была вознаграждена. Не знаю уж кто — твой ли добрый бог наградил меня за постоянство или попросту слепая судьба взялась за ум… Марта не станет сажать для тебя репу. У Марты голос, способный исполнить самую прекрасную музыку. Жизнь Марты будет моей жизнью, а не твоей, Адам.

На этом разговор прервали. Адам со стоном: «О боже, боже, милостивый», — потащился в гимназию. Роза, раздувая ноздри, твердо стояла на своем. Через несколько дней она вызвала портниху и велела шить Марте новые платья. Уроки в гостиной продолжались.

И снова Адам унизился. Как-то днем, после обеда, тщательно закрыв дверь в спальню и предварительно проверив, нет ли поблизости кого-нибудь из слуг, он примостился рядом с Розой на козетке.

— А ты подумала, — начал он, — сколько это будет стоить? Уроки пения в Варшаве, жизнь на два дома — я этого не подниму. Прошу тебя, милая, брось ты это, откажись от своих странных затей.

Роза жалостливо покачала головой.

— Вот он весь, в этих словах: «не подниму» и «откажись». Учить своего ребенка, развивать его талант — это для него странная затея… Не беспокойся, бедняга, пока я жива, я не позволю тебе киснуть в безделии. Вытащила из саратовской слободки, вытащу и из этой дыры.

Адам насупился.

— Из какой слободки? Куда и зачем тащить?

— Не притворяйся, будто ты ничего не понимаешь! — вспыхнула Роза. — А кто хотел, когда у нашего первенца еще только пушок под носом пробивался, выйти в отставку, купить у слободской попадьи домик и не старым еще человеком доживать век в безделье? Может, я этого хотела?

— Пхе! — фыркнул Адам. — Домик попадьи… жаль, упустили такую оказию. Всего три тысячи рублей. А Владик… Что Владик? Он и так поехал в Берлин.

Розе кровь бросилась в лицо.

— Ох, слушать не могу! Стыдись, молчал бы, по крайней мере! «Владик поехал…» А если бы ты, истратив наличные денежки, жил себе в этом домике на покое, из чего бы мы платили за берлинские университеты? В приказчики пришлось бы ему идти, выслуживаться перед бородатым кацапом. Вот тебе и патриотизм! Вот тебе и Польша! Вот как он показал себя, наш кроткий католик! А я, ведьма подлая, насмерть позабывшая свою многострадальную отчизну, — я все-таки не согласилась на слободку!. Обивала пороги, строила глазки попечителю учебного округа, пока наконец не перетащила тебя назад, в «любимую Польшу».

— Да, да, перетащила, потому что как раз такая фантазия пришла тебе в голову, — ворчал Адам. — А после свадьбы, наоборот, из Польши потащила меня в Саратов.

Но Розу нелегко было переговорить.

— Тогда другое дело. Тогда в Польше ты мог разве что на почте служить мелким чиновником, в гимназиях вакансий для поляков не было. Апухтин[63] не пускал. Так должна же я была, если уж завела семью, позаботиться, чтобы дети почтарями не стали.

Адам вздыхал:

— Гордыня, гордыня и безмерное тщеславие… а сердца ни капли. Нужна тебе эта Польша, как собаке пятая нога; ты и вернулась-то потому, что захотелось дать сыну панское воспитание и покрасоваться перед старыми знакомыми в русских соболях.

Роза презрительно оттопырила губы.

— Ах, убил, ах, какое преступление! Соболя варшавским кумушкам показать не грех. И о сыне позаботиться, вывести его в люди — тоже не грех. Если бы я тогда позволила тебе остаться в России, ты бы там давно превратился в старый трухлявый гриб. А так: новые условия, ну и силы новые нашлись. И ты, слава богу, жив-здоров, и до конца далеко. А твоя любимая доченька вместо церковно-славянской азбуки учила наизусть «Видения ксендза Петра»[64] И вместо того, чтобы на санках с поповнами кататься, ходила в клуб польской молодежи.

Адам не улавливал связи, мигал, однако продолжал сопротивляться.

— Хорошо, хорошо, ты уперлась, мы приехали и поселились в Варшаве… Отлично. Но ведь ты сама через несколько лет снова заставила меня переменить место и директорствовать в провинции. Я, ей-богу, не чувствовал себя в силах…

— Вот-вот, — подхватила Роза. — «Не чувствовал себя в силах…» Господи, да я это прекрасно знаю. Если бы не я, ты бы и думать не смел о директорстве! «В Варшаве»… Конечно, лучше учительствовать в Варшаве, чем коптить потолок в хатенке попадьи над Волгой. Но надо же все-таки понимать, что директор — не чета обыкновенному учителю и что каждый человек обязан к чему-то стремиться! Да, стремиться, стремиться.

Она повторяла это слово с жаром, с упоением, как повторяют дорогое имя. Адам отмахивался с досадой:

— Хватит уже. Ну, стремился я… Хотя, по-моему, вечно стремиться к каким-то там заоблачным высотам вовсе не обязательно, человек на любом месте может приносить пользу. Высшее благо — это спокойная совесть… Но ладно, оставим это — Он, как всегда, не настаивал на своем мнении и вернулся к практической стороне дела. — Скажи, чего ты хочешь? Куда я опять должен стремиться, именно теперь, когда у меня тут так славно пошла работа?

Роза отвесила ему глубокий поклон.

— Вот видишь! — воскликнула она, — «Пошла работа», хотя ты и «не чувствовал себя в силах». Оказывается, не так плохо иметь жену ведьму! Предлагают тебе взять на себя руководство курсами математики и естествознания в Варшаве или не предлагают? Так возьмись, и увидишь, что там тоже «пойдет», хотя ты предпочел бы покоить свою совесть, не двигаясь с места. Вот и не будем жить на два дома, вот и расходов лишних не понадобится на мою «странную затею»!

Странная затея действительно осуществилась. Адам стал директором курсов в Варшаве, а Марта, вместо того чтобы постигать основы садоводства, брала уроки пения у приезжего итальянца. Новая эра наступила в семье, переменились все порядки. Теперь Роза волновалась не в те дни, когда приходили письма от Владика, а в дни, когда Марта ходила на уроки. Она дожидалась ее возвращения от преподавателя с таким же нетерпением, с каким когда-то ждала почтальона. Едва дочь переступала порог, как Роза выхватывала у нее ноты и жадно искала глазами новых великих творений. Сначала это были вокализы и простенькие итальянские арии, вроде «Саго mio bеn».