Чужеземка - Мария Кунцевич

Подняли горячие подушки, беспомощную головку пригнули к стакану. Губы пошевелились. Одновременно приоткрылись глаза… И в них Роза увидела отблеск того бледного, потустороннего света, каким наполнены лунные ночи. Сквозь приоткрытые веки ребенка глядело на нее нечто великое, грозное и прекрасное, чужое людям и богу — тайна.

Роза уронила стакан.

— Не могу, не могу! — крикнула она. — Ничего не знаю, не могу!

Другую дозу отмерил Адам, подала Софи. Через несколько минут Роза пришла в себя, поднялась со стула, разбудила служанку.

— Не могу смотреть на такую бестолковщину. Уйдите все, я сама буду ухаживать за ребенком. — И с раздражением: — Непременно что-нибудь да забудут… А случись беда, никто и словом не попрекнет папулечку и бабулечку, все скажут: «Мать виновата, не уберегла».

Спустя два дня Марта начала поправляться. Доктор; выписывая новые рецепты, уговаривал Адама:

— Не нужно, голубчик, никакой сиделки. Мать спасла ребенка от смерти, не будем же ей мешать — пусть сама доведет его до окончательного выздоровления.

Тогда, после дифтерита, что-то изменилось в Розином отношении к Марте.

Роза стала бояться. Ей казалось, что все, весь этот чужой город (к тому времени они уже переехали в Польшу) следит за ее обращением с дочерью. Что соседи и прохожие проверяют, не обижен ли ребенок в этом доме, не запущен ли он беспомощной, неотесанной матерью, не имеющей понятия о воспитании. Началась беспрерывная муштровка: «Не сутулься», «Не гримасничай», «Не мни платье», «Вот пойдешь гулять, что скажут о тебе люди». В школе, сколько бы Марта ни получала пятерок, отличий, похвал, — Розе все было мало, Марта во всем должна была быть первой.

Присутствуя при экзаменах или каких-либо других публичных выступлениях дочери, Роза смотрела на нее сквозь лорнет, как на чужую. Ох, не так бывало с Владиком! Владика Роза щадила, дрожала за него, Владик должен был в будущем увести ее в другой мир, чудесно изменить ее жизнь. Она боялась причинить ему вред; учение, спорт — все было строго дозировано, чтобы, сохрани бог, не допустить перегрузки ценного инструмента освобождения.

От Марты Роза ничего для себя не ждала. Ни одной из тех минут радости, гордости, нежности, которые ей приносила улыбка Казика или какой-нибудь небрежный жест Владислава.

Марту часто при ней хвалили:

— Как красиво у вашей дочурки волосики вьются.

Или:

— Какое выразительное личико у этого ребенка.

Роза неуверенно поддакивала, щурила глаза и, приглядываясь издали к дочери, силилась вообразить себя кем-то совершенно посторонним, чтобы хоть так оценить очарование Туси. Утром она вставала чуть свет — проследить, чтобы девочка позавтракала и не опоздала в школу. После обеда часами корпела с ней над учебниками, во время каникул изводила ее бесконечными купаниями, кефирами, заставляла разговаривать по-французски, по-немецки, учила вязать, вышивать. Девочка буквально валилась с ног, усиленные оздоровительные мероприятия изматывали ее не меньше, чем учение. Но Роза была беспощадна.

— Это лень и истерия, — утверждала сна. — Не могу я потакать капризам. Кто, спрашивается, будет отвечать за ее воспитание? Мать, только мать. Выведу ее в люди, а там пусть отправляется хоть на край света. На ее благодарность я не рассчитываю.

Марта сохла от тоски по подружкам. Роза их к ней не подпускала. В парке она выискивала боковые аллейки, ходила с собственным складным стулом. При виде какой-нибудь маленькой фигурки, устремлявшейся к Марте с намерением вместе поиграть, Роза подзывала дочь к себе:

— Мартуся, поди сюда! Ты уже прочитала «Сhареrоn Rouge»[61]? А закладку вышила? Ладно, тогда вот тебе скакалка, попрыгай перед обедом, это полезно.

Адам пытался переубедить жену:

— А может, стоило бы Тусю записать в детский сад? Или пусть познакомится с соседскими детьми. Ей скучно без общества…

Роза взрывалась:

— Ах, «ей скучно»? Ну хорошо, пусть заражается паршой, лишаями, скарлатиной! Пусть учится вульгарным выражениям — тогда ей будет весело. Только уж я за это отвечать не стану. И спасать ее тоже больше не захочу!

Та же история повторилась в школе. Мартиных одноклассниц приглашали в дом один-единственный раз в году. Тогда Роза устраивала роскошный прием. Стол ломился под тяжестью тортов, фруктов, кремов, с мебели снимали чехлы, серебро сверкало, полы блестели. Праздник проводили по строго установленной программе. Гвоздем программы был обычно волшебный фонарь, затем декламировали стихи, час был отпущен на фанты, час на танцы и шарады, в промежутках освежались лимонадом и в восемь вечера расходились по домам. Роза ни на минуту не оставляла гостей.

— Что тебе эта рыжая шептала в углу? — допытывалась она потом у Марты.

Или:

— Что должны были означать эти глупые ужимки и это хихиканье во время контрданса?

Затем оказывалось, что все, кто был на приеме, плохо воспитаны, некрасивы, вообще очень испорченные девочки. Адам с большим трудом и после долгих переговоров получал разрешение на два-три ответных визита в течение зимы. Причем Марте никогда не позволяли оставаться до конца торжества, к ужину она должна была быть дома; за малейшее опоздание на нее обрушивались громы и молнии.

— Ты, может быть, вообще хочешь переселиться к своим подружкам? Пожалуйста, пожалуйста, хоть сейчас! И что тебя привело в такой восторг? Компотик из слив и сплетни? Не воображай, будто я пущу тебя на именины к этой твоей косоглазой Каролинке!

Когда Адам с упреком говорил ей, что Туся в отчаянии, Роза отвечала:

— Странный человек, почему ты толкаешь ее в эту яму? Так тебе не терпится ее погубить? Ничему хорошему люди ее не научат. Ты зарылся по уши в свои тетрадки и ничего не видишь, ничего не знаешь. А я знаю, я видела свет, я знаю жизнь, я все знаю!..

Возбужденная донельзя, она смотрела на мужа таким страшным, всепроникающим взглядом, что Адама тоже охватывал ужас перед мерзостью мира.

Так заботилась Роза о дочери Адама, ненавистном своем сокровище, которое она вырвала из когтей смерти.

13

Марта, скрытная, молчаливая Марта, была на редкость жизнерадостной и нетребовательной девочкой. Она могла радоваться чему угодно: окружающим предметам, игре света и тени, пище, книжкам, которые она выучивала наизусть, анекдотам Софи, течению времени, урокам, отметкам, упругости своих ног и рук, — Марта до позднего детства любила прислушиваться к движениям собственных пальцев, как это делают грудные младенцы. Она познавала мир, исследуя самое себя, и без конца радовалась каждому первооткрытию. В своем обособлении Марта не чувствовала себя одинокой. Наоборот, она не успевала отвечать на вопросы воображаемых персонажей, а неисчерпаемым источником нужных сведений ей служили предметы домашнего обихода, растения, сны. Ей не было скучно. По мере того, однако, как она росла и умножались ее знания, возрастала и потребность в одобрении или сопротивлении сверстников. Ей хотелось противопоставить свои завоевания завоеваниям других победителей. Школьного общения было недостаточно. Только успевала она в перемену расправить затекшее от сидения за партой тело и посекретничать с одноклассницами, как снова дребезжал звонок, прерывая едва завязавшиеся отношения. Марта бунтовала против материнского запрета. На прогулках с отцом, бледнея от волнения, она спрашивала: