Семен Палий - Мушкетик Юрий Михайлович

«И правда, — с досадой подумал гетман, — на кой чорт мне этот корень?»

— Пусть идут, — бросил он через плечо есаулу.

«А что, если тот корень в дело пустить? — неожиданно подумал Мазепа. — Поставить фабрику и делать краску… Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много… Да где же я ту дивчину прежде видал?»

Мазепа поманил пальцем есаула:

— Чья это дивчина со мной говорила?

— Сейчас разузнаю, ваша милость.

— Не надо, — отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.

Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:

— То дочка пана Кочубея, судьи генерального.

— Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.

Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне.

Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро — седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.

«Это от усталости», — подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.

У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.

Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.

В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.

— Гм, хорошо сделано. Кто делал?

— Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.

— Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, — показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.

Оба уселись.

— Рассказывай, какова дорога, как дела.

— Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.

— Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?

— Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.

— Опять у Шереметева? Не нравится мне это. — Мазепа пристально посмотрел на Орлика. — Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? — Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: — Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.

— Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.

— Я-то знаю, да ты не забывай… Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что.

Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. «А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов.

Сего дня воротился из Москвы Орлик, какой возил туда от Палия письма, Дружкевичем тому же Палию писанные. Орлик рассказывал, будто едет к нам от государя Борис Михайлов, ближний боярин, а зачем, того не ведаю».

Чаривнык кинул перо в чернильницу и пробежал глазами последнюю страничку. На бумаге разворачивались события, описанные рукой беспристрастного рассказчика. Писарь собрал исписанные листки и уложил в небольшую укладку на самое дно.

Уже от западного окна легло на пол квадратное пятно солнечного света, когда писарь собрал листы, оставшиеся перед ним на столе, и понес гетману. Эти листы он называл про себя «мазепинскими».

Борис Михайлов приехал к гетману в конце октября. Он задержался ненадолго, так как прибыл по важному делу и должен был немедля везти государю ответ. Речь шла о договоре, который царь заключал с поляками. Правобережье снова пришлось оставить за Польшей, в союзе с которой Россия выступала против Швеции.

— Мне-то что за дело? Оно все равно пустое, — ответил на сообщение дьяка Мазепа.

— Так ли?.. А Палий, Абазин, Самусь, Захарий Искра…

— Знаю. Однако что толку теперь говорить? Разве меня про то раньше спрашивали?

— Царь без совета гетмана в этом деле чинить ничего не будет. Для того я и прислан сюда. Договор окончательно еще не составлен.

— Коли так, то не советую отдавать Чигиринщину. Это как раз возле того гнезда, — ветром понесет голоту с Левобережья. Трахтемиров, Стайки, Триполье можно отдать, Стародуб тоже. — Про Стародуб он сказал с особым умыслом: хорошо знал, как это взволнует запорожцев — много казаков было на Запорожье из этого исконного полкового города.

— Скажу государю твои советы. Не знаю только, как государь и король с Палием поладят. Коронный гетман жалобу на Палия в Москву послал.

— Не слушает Палий никого. И мне уже писем не пишет. Не ведаю, что у него на мысли, только был у меня его обозный Цыганчук, я от него кое-что и проведал.

— Что именно?

— А то, что снюхивается Палий со шляхтой.

— Если про то знаешь, отчего же не отпишешь?

— Точнее знать буду, тогда напишу. Я напраслину на людей не люблю возводить.

С тем и разошлись. Михайлов возвратился в Москву.

Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал — ехать или не ехать; чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.