Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Херсонесом звался и весь кряж скального полуострова, в одной из бухт которого пригнездилась крепость. Своим упрямым, будто под линейку стёсанным лбом скала была обращена к открытому морю, к северу, и всего в ней насчитывалось пять заливов разной протяжённости.

Бухта, выбранная для города, скромна по размерам. Зато в тылу у него простирается наиболее глубокая и обширная изо всех, похожая на громадный клинок. Вдоль её берегов века спустя утвердится краса и слава Чёрного моря — Севастополь. По сути, сегодня крепостные полуруины древнего Херсона, ставшего Херсонесским археологическим заповедником, — одна из прибрежных севастопольских окраин, и его бухта-невеличка носит подсобное название Карантинной.

Тогда, в декабре 860-го, «дошед до Корсуня» и сойдя с податливого борта на твёрдый берег, братья оказались почти на расстоянии вытянутой руки от крепостных стен. А за башнями и стенами, на взгорке, как на ладони, выступала над жилыми крышами продолговатая южная стена Святых Апостолов — соборной базилики. До неё от берега тоже было близко, но ещё ближе она показалась им накануне, когда, нацеливаясь на нужную бухту, их судно обходило скалу с севера. Как будто стоит храм, посвященный Петру и Павлу, прямо над краем обрыва. Значит, где-то рядом с собором расположены и епископские палаты. И, значит, здешний владыка, архиепископ Георгий, скорее всего, и предложит им жить под собственной крышей. Ведь разве прилично принять порученцев самого патриарха и самого василевса как-то иначе? Для того и предусмотрены в жилище владыки обширные и удобные покои, чтобы вновь прибывшие важные особы не испытывали ни в чём неудобств. И печи натоплены по случаю зимних холодов, и баня готова для долгожданного омовения после дорожных невзгод, и опочивальни располагают к покою, и совсем не далёкое отсюда море пошумливает сегодня не сердито.

А что до епископской библиотеки, то конечно же она открыта для любознательности того, кто потрудился и в несравненно более богатом книгохранилище константинопольской

Софии. Как открыто для братьев и всё остальное в городе, вплоть до монетного двора, где они могут полюбоваться свеженькими, сверкающими на солнце и ещё тёплыми после отливки монетами с изображением юного василевса Михаила III.

Перво-наперво Константину хотелось узнать, можно ли найти здесь книги, с которыми он не успел, в спешке дорожных сборов, познакомиться в столице. И если их нет в книжнице самого владыки Георгия, потому что речь идёт — ни много ни мало — о свитках, написанных на иврите с текстами еврейского Закона, Пророков и Писания (Танах), то нельзя ли на время позаимствовать искомое у книжников, проживающих в городской иудейской общине?

«Житие Кирилла» не уточняет, у кого и как были добыты книги, известные своим содержанием в христианской церковной практике только благодаря Септуагинте — греческому переводу Ветхого Завета. Агиографы говорят лишь, что Философ «научися ту жидовьстеи беседе и книгам, осмь части грамотикия преложь, и от того разум болии восприим». Это беглое сообщение по крайней мере подтверждает, что Константин с особой тщательностью готовился к предстоящему у хазарского кагана вероисповедному поединку.

Но в сообщении содержится подробность, давшая лет сто тому назад повод для гиперкритических нападок на авторов жития. Константин якобы никоим образом не мог за такой краткий срок (три, от силы четыре месяца до отбытия в Хазарию) преуспеть в овладении еврейской устной речью, да ещё и научиться читать книги Танаха на языке подлинника. И уж никак не мог он перевести на греческий какую-то еврейскую грамматику, состоящую из восьми частей, потому что у израильтян таковая дисциплина в виде трактата или учебного пособия в том веке ещё отсутствовала, а появилась лишь столетием позже. С чего же перевёл?

Возбудителем гиперкритической смуты тогда оказался академик В. И. Ламанский, учёный темпераментный, энциклопедически оснащённый, но увлекавшийся модными нигилистическими поветриями. Его работа «Славянское житие св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник» уже своим названием, вроде бы сугубо академическим, на первое место в разбираемом памятнике поставила легендарно-литературную составляющую, а не документально-историческую. Учёный неоднократно упрекал авторов жития в склонности к религиозно-эпическим преувеличениям. Одно из таких преувеличений, по его мнению, — приписывание Константину чрезвычайных подвигов в освоении чужих языков, в том числе изобретение (или перевод?) некоей грамматики в восьми частях. Более того, учёный и саму полемику, предстоявшую Константину в Хазарии, поставил под вопрос, посчитав и её изобретением восторженных агиографов.

Что ж, в своём описании событий 860–861 годов, в своих представлениях о лингвистических дарованиях младшего солунянина авторы жития могли и несколько увлечься. Но эта их ученическая увлечённость, если она и имела место, просто бледнеет при сопоставлении с той увлечённостью, какую во имя своей гипотезы проявил сам почтенный академик.

Суть его построения такова: братья отправляются из Херсонеса вовсе не в столицу каганата, а на север, к Днепру, для встречи со славянским «каганом». К степени достоверности или малодостоверности такого безусловно заманчивого сюжета нам ещё понадобится вернуться позже.

А пока нужно решить для себя: мог или не мог Философ за несколько месяцев пребывания в Херсоне добиться значительных успехов в освоении еврейской религиозной письменности? Овладение разговорной речью оставим в стороне. Она у евреев, живущих в рассеянии, на отшибе, слишком отличалась от классического иврита религиозных памятников, чтобы Константин испытывал нужду отдельно сосредоточиваться на её изменчивой и непрочной стихии. Лишь иногда сносное владение бытовым еврейским жаргоном могло ему понадобиться, чтобы навести нужную справку, ответить на приветствие или понять мнение о себе людей, не догадывающихся, что и он их разумеет. Полемику же он будет вести на своём родном языке. Таково непременное и заранее оговорённое условие, касающееся предстоящей встречи.

Иное дело, что ему очень хотелось узнать, как выглядят в еврейском Танахе — в сравнении с греческой Септуагинтой — особо важные для него места из книги Бытия, из пророческих книг Исайи, Даниила, Иеремии, других пророков, больших и малых. Он был наслышан о том, что хазарские иудеи, веками проживая без попечения раввинов, книги свои постепенно забывали, и ему хотелось убедиться, так это или нет. Даже внешний вид свитков, предоставленных на время в его распоряжение, мог подсказать ему, насколько часто они читаемы.