52 причины моей ненависти к отцу (ЛП) - Джессика Броди

Я тянусь к журналу, но рука Менди устремляется вниз прямо перед тем, как я дотрагиваюсь до него, и выхватывает его.

— Ей не нужно его читать, — говорит он стюардессе. — От этого она только расстроится, — после чего нащупывает на подносе свежий выпуск «Tattle» и протягивает мне.

Я бормочу короткое «спасибо» и начинаю листать его, почти равнодушно. Хотя и рада, что пока еще не оказалась на обложке. Это произойдет на следующей неделе, когда я буду далеко-далеко отсюда.

Я бросаю несколько презрительный взгляд на Менди, который болтает без остановки по своему сотовому и сказал мне едва ли пару слов с тех пор, как мы покинули дом. Я уже и позабыла об этой незначительной, но все-таки раздражающей черте его характера. Для Менди ты все: земля, луна и звезды — пока не зазвонит его телефон. После чего ты становишься крупинкой метеоритной пыли, блуждающей по одинокой вселенной, ожидая, когда же гравитация притянет тебя к какой-нибудь планете или солнцу и сделает частью чего-то значительного.

В спикере раздается голос пилота, информируя нас о том, что на взлетно-посадочной полосе находится другой самолет, который не может сдвинуться с места из-за механических проблем, так что нам придется подождать здесь, в ангаре, пока его не отбуксируют.

Я закрываю свой журнал и смотрю в окно, заставляя себя думать о лазурных морях, гигантских виллах и гламурных маскарадах. Холли, зажатая между мной и сиденьем, слегка вздрагивает, и я тянусь к ней, чтобы почесать за ушком.

Я решила не звонить Джиа и Ти, чтобы рассказать им о своем скором прибытии. Будет лучше устроить сюрприз. В таком случае у них не будет времени рассердиться на то, что я объявилась с Менди. Я знаю, что они этого не одобрят. Но, надеюсь, они будут в таком восторге увидеть меня, что упустят из виду эту деталь. Кроме того, раз именно он привезет меня туда — вытащив из сотворенной моим отцом тюрьмы — то они не будут слишком расстроены. Так ведь?

К тому же я даже не уверена, официально ли мы снова вместе. Ну, мы целовались. И вместе летим в Европу. И планируем остаться там вдвоем, но что на самом деле это под собой подразумевает?

А еще, конечно, есть другая проблема. Которую я пыталась игнорировать с тех пор, как мы покинули дом — но явно потерпела неудачу.

Люк.

Почему его лицо продолжает всплывать в моих мыслях каждый раз, когда я теряю бдительность, даже на секунду?

Почему у меня такое чувство, будто я предаю его просто тем, что нахожусь здесь?

Как будто мы были вместе или вроде того. Точнее, не в этом смысле, очевидно же. Мы ведь ни разу не целовались. Только если посчитать ту огромную ошибку в клубе, которую я определенно брать в расчет не собираюсь. Но в каком-то другом плане. Каком-то странном плане, который я прежде не испытывала.

Словно мы вдвоем были частью чего-то. У нас была общая цель. И да, ни один из нас особо не наслаждался компанией друг друга, но мы все равно плыли в одной лодке. И не важно, как плохо обстояли дела — сколько бы туалетов мне ни пришлось выдраить, тарелок перемыть и могил перекопать — Люк всегда был рядом. Он был единственным постоянным звеном, на которое можно было положиться во время всего того кошмара.

Он был готов преодолеть расстояние. Готов погрязнуть во все это и довести дело до конца. А я сдалась. Я бросила наше дело. Оставила Люка в подвешенном состоянии. Даже без настоящего объяснения.

Я смотрю на Менди, который наконец-то закончил свой разговор и теперь оправляет кому-то письмо по телефону.

— Менди? — спрашиваю я.

Он едва подымает глаза.

— А?

— Что из этого выйдет?

— Хм-м?

— Я имею в виду нас, — уточняю я.

Он наконец кладет телефон на колени и затягивает меня своим взглядом снова вглубь центра вселенной.

— Ну, теперь мы снова вместе, разве нет?

— Вместе? — спрашиваю я в ответ и удивляюсь, какой спокойный и собранный у меня голос. Я и не знала, что могу быть настолько рациональной, разговаривая с Менди о наших отношениях. Обычно такой тип «определения» разговоров сводится к крикам и швырянию вещей. Кучи вещей. В прошлый раз, когда мы сошлись обратно, я разбила фамильную драгоценность, которая передавалась в его семье со времен Французской Революции.

Но не сегодня. Не сейчас. Почему-то я контролирую чувства.

— Конечно, мы вместе, — говорит Менди, беря меня за руку и прижимая ее к своим губам.

Я дрожу от его прикосновения.

— Но что будет, когда мы доберемся до Европы? Ведь теперь у меня ничего нет. Ни денег. Ни особняков. Ни машин. Ничего.

Он нежно мне улыбается, осторожно тянет за руки, пока наши лица не оказываются в дюймах друг от друга. А затем целует меня томным и глубоким поцелуем, и я чуть не теряюсь в пространстве и времени. Мы на самолете? Мы все еще на земле? Или взлетно-посадочная полоса наконец освободилась и сейчас мы уже в воздухе? Я определенно чувствую себя так, будто лечу.

— Тебе не нужно переживать на этот счет, — говорит Менди, когда отстраняется, вновь оставив меня со сбитым дыханием и тяжестью на душе. — Я позабочусь о тебе. — Он прикасается к моему носу кончиком пальца. — Пока мы вместе, тебе не стоит ни о чем беспокоиться.

Что-то в его словах заставляет меня замереть и посмотреть на него с любопытством. Хотя его тон такой же мягкий и нежный, как и всегда, когда он говорит со мной, слова кажутся холодными и черствыми. Словно напечатаны на клочке бумаги — скучным черным шрифтом, — а не срываются с уст парня, в которого я должна опять влюбиться.

И затем, как будто мой мозг отделяется от остальной части тела, я слышу, как говорю:

— А если мы не вместе?

Менди смеется надо мной, думая, что я снова забавляюсь.

— Но мы же вместе, — указывает он. — Прямо как и должно быть.

— Но мы расстаемся, — говорю теперь я. — Причем постоянно. Мы последние два года только и делали, что расставались и сходились обратно.

Опять же мои рациональность, способность думать и переваривать информацию, касающуюся наших отношений, поражают.

— Ну, тогда давай не будем так делать, — говорит Менди, словно это наилегчайший, самый простой ответ в мире. Словно буйная природа наших отношений была лишь делом выбора и мы беспрестанно делали его неправильно. Как глупо с нашей стороны.

Не могу удержаться от чувства, что зарождается внутри. Хотя оно и не является обычным чувством, которое возникает при подобном разговоре. Это новое чувство. Такое, которое можно описать только как разочарование в Менди за то, что не воспринимает этот разговор всерьез, как я. За то, что не видит, насколько важна эта деталь.

Но вдруг меня осеняет. Естественно, он этого не видит. Для него это не важно. Если мы расстанемся, то это не он будет в опасности стать бродягой, уличной попрошайкой, еще одним числом в статистике уже и так заоблачного рейтинга безработных в Европе. Это не он оставляет позади всю свою семью и каждого, кто был частью его жизни с самого дня его рождения.

Если мы расстанемся, то он будет в полном порядке.

Но опять-таки не совсем понимаю, почему я удивлена. Так было всегда. Это не он врезался на «Мерседесе» в мини-маркет. Не он был найденным в отключке на полу в туалете заправки. Потому что независимо от того, вместе мы или нет, с Менди всегда все хорошо. Это я разваливаюсь на кусочки.

Это я постоянно оказываюсь эмоционально (или, как в этом случае, в буквальном смысле) бездомной.

— Но что, если мы разбежимся? — спрашиваю я, ненавидя то отчаяние, которое начинает просачиваться в мой голос. — Что будет со мной?

Он пожимает плечами и возвращается к своему БлэкБерри. Мои пятнадцать минут официально исчерпаны.

— Я не знаю, — признается он. — Полагаю, ты вернешься домой. Или останешься в Европе. Как обычно, когда мы не вместе.

— Но я не могу! — кричу я, заставляя тем самым стюардессу выглянуть из-за занавески, чтобы убедиться, в порядке ли я. Я инстинктивно понижаю голос. Но не сильно. — Разве ты не понимаешь? Я не могу вернуться. Меня полностью списали со счетов! У меня ничего нет, Менди. Ты хотя бы понимаешь, что означает «ничего»?

Стоит мне задать этот вопрос, как я уже знаю ответ. Конечно, он не знает, что такое «ничего». Так же как и я не понимала, чем это было, пять месяцев назад. Это не слово в нашем словаре. Но я понимаю его сейчас. Я видела его в каждом месте, где работала последние двадцать недель. Видела, что оно делает с людьми. Как оно их мотивирует. Даже меня.

— Что ж, полагаю, это все расставляет по местам, — говорит Менди отстранено, стуча по клавиатуре телефона. — Тогда тебе лучше не бросать меня.

Хотя он и смеется, говоря это, я знаю, что это не шутка. Это правда. Мне лучше не бросать его, если не хочу голодать. Лучше не бросать его, если хочу выжить. Лучше не делать этого, если хочу жить жизнью, к которой привыкла. Если хочу иметь то, что всегда у меня было.