Сад мучений - Октав Мирбо

Труп, цвета охристой глины, был совершенно голый, а лицо его было уткнуто в землю.

Он ужасно скорчился, мускулы напряглись, кожа, вся в багровых полосах, то изрытых, то вздувшихся, словно распухла. Заметно было, что наказываемый долго боролся, что он тщетно старался порвать свои узы и что, от отчаянного и долгого усилия, веревки и кожаные ремни понемногу врезались в кожу, образовали темно-красные подтеки, сгущенный гной, зеленоватые пятна.

Наступив ногой на труп и выгнув спины, двое мужчин, намотав на руки веревки, тащили их, причем вместе с веревками отрывали куски мяса.

Из их горла вырывался ритмический стон, скоро переходящий в хриплый свист. Мы приблизились.

Павлины остановились.

Увеличившись новыми стадами, они теперь заполняли круговую аллею и цветущую арку, которую не решались перейти. Мы слышали сзади себя их крики и их глухой топот, как топот толпы. На самом деле это была толпа, сбежавшаяся к подножию храма, теснившаяся, сжавшаяся, беспокойная, задыхавшаяся, почтительная, которая, вытянув шеи, широко раскрыв глаза, свирепая и болтливая, смотрит, как совершается непонятное таинство.

Мы еще приблизились.

– Смотри, мой милый, – сказала Клара, – как все это любопытно и своеобразно, и какое великолепие! В какой другой стране найдешь подобное зрелище? Зала мучений убрана, словно для бала. А эта ослепительная толпа павлинов, служащая свидетелями, фигурантами, народом, праздничной декорацией! Неужели нельзя сказать, что мы вырваны из жизни и перенесены в область поэзии древнейших легенд? И неужели ты, действительно, не восхищен? Мне кажется, что я здесь живу в мире грез!

Над нами летали фазаны с ярким оперением, с длинными посеребренными хвостами.

Некоторые из них иногда осмеливались садиться на верхушках цветущих деревьев.

После нескольких минут очарованного безмолвия, Клара, следившая за причудливыми фазанами и цветами этих феерических полетов, заговорила снова:

– Сознайся, мой милый, насколько китайцы, так презираемые теми, кто их совсем не знает, удивительные люди! Ни один народ не сумел так искусно и разумно укротить и приучить природу. Какие несравненные артисты! И какие поэты! Взгляни на этот труп, который на красном песке видом похож на старых идолов. Посмотри на него получше, потому что он необыкновенен. Можно сказать, что вибрации звонящего изо всей силы колокола проникли в это тело, как нечто твердое и острое, что они подняли в нем мускулы, разорвали жилы, корчили и ломали кости. Обыкновенный звук, такой приятный для слуха, такой нежно-музыкальный, так волнующий душу превращается в нечто, в тысячу раз более ужасное и мучительное, чем вместе инструменты старого толстяка! Как ты думаешь, разве это не очаровательно? Нет, надо понять эту чудовищную вещь, заставляющую плакать от экстаза и божественной меланхолии влюбленных девственниц, гуляющих вечером по полю и могущую тоже заставить выть от страдания, могущую умертвить в неописуемых мучениях жалкое человеческое тело. Я говорю, это – гениально. Ах! Чудное мучение! И такое скромное, потому что оно совершается во мраке, но ужас от которого, когда подумаешь о нем, не может быть сравнен ни с чем другим. Впрочем, как и мучение лаской, оно теперь очень редко, и ты должен считать себя счастливым, что видел его в первое же посещение сада. Меня уверяли, что китайцы заимствовали его из Кореи, где оно очень старо и где, кажется, часто практикуется и сейчас. Мы, если хочешь, отправимся в Корею. Корейцы – неподражаемо-свирепые мучители, они изготавливают самые белые вазы в мире, совершенно неподражаемые, которые, кажется, вымачиваются, ах, если бы ты знал! – в ваннах из человеческого семени!

Потом, возвращаясь к трупу, она продолжала:

– Хотелось бы мне узнать, что это за человек. Ведь наказывают колоколом только важных преступников: принцев-заговорщиков, высших чиновников, которые больше не нравятся императору. Это – аристократическое и почти почетное наказание.

Она потрясла мою руку.

– Все, что я тебе говорю, кажется, не интересует тебя. Ты даже не слушаешь меня! Но послушай же! Этот звонящий колокол. Он так нежен! Когда слышишь его издали, то является мысль о мистической пасхе, о ликующей мессе, о крещении, о бракосочетании. И это – самая ужасная смерть! Я нахожу это неслыханным. А ты?

А так как я не отвечал, она настаивала:

– Да, да! Скажи, что это неслыханно! Я хочу, хочу! Будь любезен!

Я упорно молчал, а она слегка рассердилась.

– Как ты неприятен! – сказала она. – Никогда ты не бываешь любезен со мной! Что же могло бы развеселить тебя? Ах, я не хочу больше любить тебя! Я не хочу тебя больше… Сегодня ночью ты будешь спать совсем один, в киоске. А я отыщу мою малютку Персиковый Цветок, которая любезнее тебя и которая умеет лучше любить, чем мужчины.

Я хотел что-то пробормотать.

– Нет! Нет! Оставьте! Кончено! Я не хочу больше разговаривать с вами! Сожалею, что не взяла с собой Персикового Цветка. Вы невыносимы, вы делаете меня грустной. Вы сводите меня с ума. Это гнусно! И вот снова пропал день, а я думала, что он с тобою будет таким возбуждающим!

Ее болтовня, ее голос раздражали меня. Уже несколько минут я более не видел ее красоты.

Ее глаза, ее губы, ее затылок, ее тяжелые золотистые волосы, и даже страстность ее желаний, и даже порочность ее греха, – все в ней теперь казалось мне отвратительным.

И от ее полуоткрытого корсажа, от розовой наготы груди, от которой я столько раз упивался опьянением чарующих запахов, исходил запах гниющего тела, маленького кусочка гниющего тела, каким была и ее душа. Несколько раз я пробовал прервать ее каким-нибудь грубым оскорблением, закрыть ей рот своими руками, разорвать ей затылок. Я чувствовал, как во мне поднимается к этой женщине такая дикая ненависть, что, грубо схватив ее за руку, я крикнул, как сумасшедший:

– Замолчите! Ах! Замолчите! Никогда, никогда больше не разговаривайте со мною! Я хочу вас убить, демон! Я должен буду убить вас, а потом брошу вас на свалку, падаль!

Несмотря на все возбуждение, я испугался собственных слов. Но чтобы не брать их назад, я, сжимая ее руку в своих руках, повторял:

– Падаль! Падаль! Стерва!

Клара ничуть не отодвинулась, даже не моргнула глазом. Она выставила горло, открыла грудь.

Ее лицо озарилось неизвестной и сияющей радостью. Просто, медленно, с бесконечной нежностью, она сказала:

– Хорошо! Убей меня, милый. Я хотела бы, чтобы ты убил меня!

Это была вспышка возмущения в долгой и печальной пассивности моего подчинения.

Она также быстро погасла, как и вспыхнула. Стыдясь своего омерзительного крика, я выпустил руку Клары, и весь гнев, вызванный нервным возбуждением, внезапно сменился страшной слабостью.