Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Среди листочков в папке, куда Есенин складывал стихи для новой книги (теперь для нее нашлось единственно правильное имя – «Голубень», прежнее «Авсень» не годилось), обнаружился черновой набросок, о котором почему-то забыл. Даты не было, но, порывшись в памяти, припомнил. После отъезда Лёни Каннегисера, в июне, ему вдруг пришла странная идея: уйти, убежать, затеряться. Даже в письмеце Володе Чернявскому проговорился: «Самдели уйду куда-нибудь». В жизни, конечно, никуда не ушел, а вот в стихах утек, скрылся. От войны, от призыва, от расспросов матери об Анне Романовне и Юрке, от необходимости ехать в Петербург, от неотвязной думы о прожитке:

Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором.

Пойду по белым кудрям дня

Искать убогое жилище.

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище.

Весной и солнцем на лугу

Обвита желтая дорога,

И та, чье имя берегу,

Меня прогонит от порога.

И вновь вернуся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Седые вербы у плетня

Нежнее головы наклонят.

И необмытого меня

Под лай собачий похоронят.

А месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам…

А Русь все так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

Клюев засыпал письмами, умолял о личной встрече, напоминая, что может задержаться в столице только до 20 сентября. Константиновский «сиделец» не откликался. Николай Алексеевич, смирившись, назначил другую дату: 5 октября. Есенин, не выносивший настырности, наверняка проигнорировал бы и этот срок, но 29 сентября, придя в Кузьминское за почтовым переводом, купил свеженький номер «Рязанского вестника» и прочел: «Губернаторам, градоначальникам и начальникам областей разослана следующая телеграмма относительно ратников 2-го разряда: “Призываемые ратники, имеющие остроту зрения менее 0,5 в обоих глазах, могут носить очки и принимаются на нестроевую службу”».

В тот же день, наскоро собравшись, Сергей укатил в Питер. Не задерживаясь в Москве, с вокзала на вокзал, и 2 октября, прямо с поезда, на этот раз действительно пешком, вместе с дорожным сундучком отправился к Городецкому. Не успел Сергей Митрофанович разложить по кучкам привезенный Есениным «товар» – в какую редакцию что отнести, – заявился Клюев.

Глава шестая И не избегнуть бури… Октябрь 1915 – июнь 1916

5 октября 1915-го Николай сын Алексеев Клюев из Питера конечно же не уехал и, как вспоминал впоследствии Сергей Городецкий, буквально «впился» в Есенина. На первых порах Есенин, видимо, пробовал «держать дистанцию», и, пока квартировал у Сергея Митрофановича, это ему почти удавалось. Но тут, увы, выяснилось неприятное: хлопоты Городецкого на предмет издания «Радуницы» оказались безрезультатными, и Клюев, воспользовавшись ситуацией, предложил своего издателя. Издатель оказался надежным. Уже через месяц, 16 ноября 1915 года, Есенин оставил ему следующий документ: «1915 года 16 дня продал Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий трех тысяч экземпляров моей книги стихов “Радуница” за сумму сто двадцать пять рублей и деньги сполна получил». Текст выгодной запродажной сочинен, естественно, Клюевым, а переписывался (рукой Есенина) не в гарсоньерке Городецкого, а в квартире К. А. Расщипериной, родной сестры «Миколая». Здесь, на Фонтанке, 149, Сергей Александрович проживет почти полгода, до призыва в армию, и все, кто имел возможность наблюдать его в эти месяцы с достаточно близкого расстояния, утверждают: оказавшись под одной крышей со своим «опекуном», Есенин как-то уж очень скоро почти безвольно ему подчинился. Перестал бывать у Мережковских, все реже и реже встречался с Каннегисером… Опасаясь, как бы столичные душеловы не сманили на свою «голубятню» «белого голубя», Клюев исподволь гнул свою линию – на разделение, вплоть до отделения литературной деревни от литературного города, раздувая и пестуя в братушке неприязнь к литературному «дворянству». Именно этот глагол – подчиниться – употребляет Владимир Чернявский в письме к их общему с Есениным приятелю: «Он (Клюев) совсем подчинил нашего Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». О том, что с конца 1915-го и до лета 1916-го Есенин пребывал в какой-то странной, словно гипнотической зависимости от Клюева, пишет (в воспоминаниях 1926 года) и Сергей Городецкий: «Клюев приехал в Петроград… У меня он познакомился с Есениным… История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью – тема целой книги… Хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера, Клюев, конечно, овладел Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время».

Надо отдать должное Клюеву: он был на редкость успешным ловцом душ, потому что для каждой души у него в заначке хранилась особая приманка. В случае с Есениным он перво-наперво настоял на том, чтобы Сереженька, кроме модной и дорогой тройки (купленной на полученные за «Радуницу» червонцы), заказал себе еще и специальное «русское платье». И для публичных выступлений, и на предмет посещения редакций, в которых пользовался спросом деревенский стиль. Правда, когда Николай показал набросанный им эскиз чуть ли не оперного боярского костюма, Сергунька расхохотался. Особенно рассмешили ярко-желтые, на высоком каблуке, сафьяновые сапожки – представил, что бы сказал дед, кабы увидел внука в таком балаганном виде. Не мужик, дескать, а шут гороховый. Расхохотался, но, увы, подчинился властному деспотизму «старшего брата». Несмотря на всю свою «удаль» и «крайнюю индивидуальность». Словно бы загодя, наперед, на всю оставшуюся жизнь согласился с недобрым пророчеством Зинаиды Гиппиус: «В молодом Есенине много еще было мужицко-детского и неразвернувшейся удали – тоже ребяческой… Когда я говорю “удаль”, я не хочу сказать “сила”. Русская удаль есть часто великое русское бессилие». У Клюева удали не было, зачем она силе? А там, где сходятся великая русская сила с русским великим бессилием, гармонии не бывать, в одно им не слиться. Но и не разлепиться. Даже в двадцатые годы, когда творческие пути былых совместников круто и бесповоротно разошлись, Есенин, как свидетельствует Галина Бениславская, «не мог никак обидеть Клюева, не мог сам окончательно избавиться от присосавшегося к нему “смиренного Миколая”, хоть и хотел этого». При всей своей житейской безалаберности Сергей Александрович принадлежал к той редкой породе людей, кто не забывает ни одной оказанной ему когда-то услуги. Регулярно, даже из-за границы, посылал Клюеву продуктовые посылки, официально именовал учителем, в письмах был неизменно почтителен и сдержан, а знакомым жаловался: «Ей-богу, пырну ножом Клюева». Клюев не давался, ускользал, обманывал, сбивал с толку. Клюева Есенин не понимал: то гневался: «ладожский дьячок» оболгал русского мужика, приписав несвойственный крестьянину «шовинизм», то завидовал: «олонецкий знахарь хорошо знает деревню». И тем не менее начало пожизненной дружбы-вражды и запомнилось, и вспоминалось почти идиллическим: «Тогда в веселом шуме Игривых дум и сил Апостол нежный Клюев Нас на руках носил». Стихи написаны в феврале или в самом начале марта 1917-го, то есть в пору почти полного совпадения «политических упований». Но это правда момента. На самом же деле (судя по свидетельствам современников) их отношения и в самом начале были неровными. Уже в январе 1916-го, когда нежный апостол чуть не силком затащил пригожего братушку в пошивочную мастерскую, чтобы выбрать материю на очередной маскарадный поганый кафтан, Есенин прямо-таки взбунтовался. Но Клюев, как и следовало ожидать, бунт на флагманском своем корабле медоречием усмирил. Шапка, дескать, шьется по Сеньке, т. е. должна соответствовать представлению «собачьей публики» о русском стиле. Еще большей изобретательности потребовала от апостола следующая (по плану) стадия приручения «белого голубя»: чтобы прочнее привязать, следует сначала развязать прежние привязки. Подготовку к этой операции хитрый умник начал, как помним, довольно грубо, в том самом письме, какое озадаченный Есенин дал прочесть Лидии Кашиной. Сообразив, при личном знакомстве, что лобовые наскоки на литературных дворян Есенина не слишком впечатляют, стал действовать осторожнее. Вместо того чтобы в открытую метить черным крестом литературные дома, из которых еще якобы не выветрился «Салтычихин дух» и куда Сереженьке являться негоже (чтоб не нарваться на «покровительские ласки»), Клюев заполнил собою все дни его и труды, загрузив их столь плотно, что Есенин, с непривычки к веселому шуму, прямо-таки обалдевал. С утра – фотоателье, затем обед у влиятельного и нужного журналиста, после полудня – визит к портретисту, а по вечерам – либо театр («Сказание о граде Китеже…» к примеру), либо участие в театрализованных представлениях. В ту зиму неонароднические вечера регулярно устраивало «Литературно-художественное общество “Страда”». На одном из них (в декабре 1915-го) присутствовал уже знакомый нам Лев Клейнборт. Боярские костюмы для неонароднических шоу, спроектированные Клюевым, были еще не заказаны. Песнопевцы вышли на «подмостки» в крестьянской одеве: «Сцена представляла собой сельский вид, вид крестьянского двора; сами же Клюев и Есенин – в своих поддевках, сапогах бутылками – театральных пейзан. Клюев читал былины, сказки, Есенин – песни; уверенно выходили на сцену. Есенин-чтец еще не достигал той музыкальной силы выражения, какая у него была впоследствии. Но чтение шло от естества, стихи их покоряли всех. И лица их светились сознанием своего значения».