Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Так и пошло: с утра он работал, а к вечеру уходил к Кулаковым, если, конечно, Лидия Ивановна не уезжала в Москву.

Екатерина Есенина вспоминает: «Матери нашей очень не нравилось, что Сергей повадился ходить к барыне. Она была довольна, когда он бывал у Поповых. Ей нравилось, когда он гулял с учительницами. Но барыня? Какая она ему пара? Она замужем, у нее дети.

– Ты нынче опять у барыни был? – спрашивала она.

– Да, – отвечал Сергей.

– Чего ж вы там делаете?

– Читаем, играем, – отвечал Сергей и вдруг заканчивал сердито: – Какое тебе дело, где я бываю?

– Мне, конечно, нет дела. Но вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, – продолжала мать, – нашла с кем играть.

Сергей молчал и каждый вечер ходил в барский дом».

Татьяну Федоровну понять можно. Она всерьез боялась, что Сергей влюбится в чужую и, как ей казалось, опытную в постельных делах женщину. Влюбится и пропадет. Но барыня если и крутила тайный роман, то не с ее сыном, и Есенин об этом догадывался, потому что возвращалась Лидия из Москвы иной, чем уезжала, – «с загадкой движений и глаз». Иногда они и вправду играли, вернее, играл Сергей и дети, а мать и учитель, примостившись в тени, просматривали свежие газеты, спорили о политике. Но когда перемена кончалась и Тимошка приступал к своим непосредственным обязанностям, Есенин и в самом деле читал – нет, не стихи, стихи мадам Кашина, в девичестве Кулакова, не воспринимала, особенно на слух, терялась, как школьница на экзамене. Зато «Яр» прослушала с интересом, записывала в блокнотик значение непонятных слов, некоторые главки просила прочитать еще раз. Особенно поразила ее сцена убийства крестьянами помещика, в имени которого – Борис Петрович – Есенин соединил имя ее брата – Борис и отчество отца – Петрович.

– Но как же так? (Лидия Ивановна была в растерянности, румянец – пятнами, глаза беспомощные, словно у близорукой) Из-за голубя, которого сцапала голодная кошка, – переполох, а тут? Человек! Да, плохой, грубый, жадный, неуважительный, но человек! Не дикари же они, не папуасы, чтобы не понимать: отвечать-то перед законом придется, хорошо еще этот ваш живописный старикан взял на себя вину, решив пострадать за общество, а если бы не взял? Закон есть закон, это еще при Некрасове мужики понимали. Помните: «Суд приехал, допросы, тошнехонько…» Так ведь там, у Некрасова, застрелился чужой, а здесь забили. А из-за чего? Не земля пахотная, своя, а пустошь, к тому же общинная. За мешок диких орехов? Не понимаю, и все тут! Ну, были бы изверги, воры, разбойники, душегубы…

Есенин попытался разъяснить «идею» повести, но запутался. Текст не вмещался в объясняющие слова, уходил в глубину. Да Лидия Ивановна уже и не слушала: приехали ветеринары – в уезде новая вспышка ящура…

Ушел он не прощаясь, ночевал у Титовых, застал там Ивановых корешей, охотников, и увязался за ними. А когда через неделю вернулся, нашел на комоде целую стопку писем. Самое толстое было от Клюева, с него и начал.

В открытке, отправленной еще перед отъездом из столицы, Есенин просил Николая Алексеевича высказать свое мнение о его стихах, если наткнется на них в периодике. Стихи Есенина Клюев прочел, они ему «не показались», о чем и сообщил В. С. Миролюбову, издателю опубликовавшего их «Ежемесячного журнала»: «Какие простые неискусные песенки Есенина в июньской книжке – в них робость художника перед самим собой и детская, ребяческая скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью». Что-то вроде этого, хотя и поделикатней, написал он, видимо, и в Константиново. Есенин обиделся и не ответил. Новое письмо было посерьезней, снисходительных поучений в нем не было. Николай Алексеевич наконец-то разговорился, приоткрыл сокровенное:

«… Мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нем… Особенно я боюсь за тебя… Твоими рыхлыми драченами объелись все поэты, но ведь должно тебе быть понятно, что это после ананасов в шампанском… Быть в траве зеленым, а на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть. Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой, тогда как любой петроградский поэт чувствует себя божеством, если ему похлопают в какой-нибудь “Бродячей собаке”… Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моем творчестве, которые в свое время послужат документами – вещественными доказательствами того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и еще того, что Салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества. Я помню, как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишье в разговоре, вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: “Да, хорошо быть крестьянином”. Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе все, что мы с тобой должны возненавидеть и чем обижаться кровно? Видите ли – не важен дух твой, бессмертное в тебе. А интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно».

Жена у Сергея Митрофановича и впрямь препротивная: красивая, да ломака. И дура набитая, одно слово – Нимфа. Но Клюев Есенина все-таки озадачил: в его личном столичном опыте не было ничего, что, по мнению олонецкого песнопевца, следовало-надлежало ненавидеть. Или кровно обижать. Наоборот! Обласканный, прямо-таки зацелованный Есенин уезжал из Питера совсем в ином настроении. Вот как представлял он себе в триумфальном апреле 1915 года свою будущность, вслушиваясь в перестук вагонных колес, вглядываясь в смутные очертания удаляющейся в ночь столицы: «Было время, когда из предместья Я мечтал по-мальчишески – в дым, Что я буду богат и известен И что буду я всеми любим…»

Интересно, что скажет Лидия Ивановна, если показать ей клюевское письмо? Но Лидия Ивановна не звала, а сам идти в ее парадиз Есенин не хотел. И хорошо, что не звала. Он искал имя для новой, второй книги. За долгое константиновское лето, сам того не заметив, написал уйму стихов, которые никак не втискивались в расписную коробушку «Радуницы».

Тимофей прибежал под дождем, высунул из ряднины чумазое лицо и затараторил:

– У Кашиных лазарет! Детки в соплях, сама кашляет. Ты, говорит, хвастал: у моей мамки средство от простуды имеется. Вот и дуй, лечи, а я к Поповым, у них нынче спевка. Николай – за хормейстера…

Забрав увязанную Татьяной Федоровной торбочку – три пары носков, кулек черной каменной соли (нагреть на сковородке и насыпать в носки) да пузырь с камфарой, Есенин поплелся в усадьбу…