Майлз Уоллингфорд - Джеймс Купер

— Я понимаю тебя, Люси, и я искренне благодарен тебе за участие. Я не намерен надолго оставаться в Клобонни, завтра я покину его.

— Завтра! — воскликнула Люси, как будто встревожившись.

— Тебе кажется, я уезжаю слишком рано? Я чувствую, что мне нужно чем-то занять себя, да и переменить обстановку. Ты ведь помнишь, у меня есть судно и меня ждут важные дела. Я должен обратиться на восток, а не на запад.

— Майлз, значит, ты собираешься снова заняться своим делом? — спросила Люси, как мне показалось, с легким сожалением в голосе.

— Конечно, что же мне еще делать? Богатства мне не нужно, я признаю это, у меня достаточно средств, чтобы обеспечить себя, однако мне необходимо заняться делом. Море мне по душе, я молод и могу плавать еще несколько лет. Я никогда не женюсь (Люси вздрогнула) и поскольку у меня нет наследника ближе Джона Уоллингфорда…

— Джона Уоллингфорда! У тебя есть кузины гораздо ближе его!

— Есть, но это же не по мужской линии. Именно Грейс хотела, чтобы я завещал нашему кузену Джону хотя бы Клобонни, независимо от того, как я распоряжусь остальным имуществом. Ты теперь так богата, что оно тебе не нужно, Люси, иначе я завещал бы тебе все до последнего шиллинга.

— Я верю, что ты поступил бы так, дорогой Майлз, — горячо ответила Люси. — Ты всегда был великодушен и добр ко мне, я никогда не забуду этого.

— Тебе ли говорить о моей доброте, Люси, ведь, когда я впервые отправился в плавание, ты отдала мне все деньги, которые у тебя были, до последнего цента. Я уже почти жалею, что ты теперь настолько богаче меня, иначе я бы завещал все мое состояние тебе.

— Не будем больше говорить о деньгах в этом святом месте, — робко проговорила Люси. — Забудь о том, что я, глупая девчонка, сделала тогда, мы ведь были еще детьми, Майлз.

Значило ли это, что Люси не хотела, чтобы я вспоминал о каких-то эпизодах из нашего отрочества? Несомненно, ее нынешние отношения с Эндрю Дрюиттом делали эти воспоминания весьма неуместными, а то и неприятными для нее. Я не знал, что и думать, — это было не похоже на ту Люси, какой она всегда была, Люси, обыкновенно такую простодушную, такую ласковую, такую честную. Но любовь овладевает всем существом человека — это я знал по себе, — ревностно оберегая свою жертву от вторжения иных чувств и поднимая тревогу даже из-за слов столь безобидных и искренних. Вследствие этих размышлений и замечания Люси беседа устремилась в другое русло, и мы долго с грустью говорили о той, которая ушла от нас, из мира сего, навсегда.

— Мы с тобой, быть может, доживем до старости, Майлз, — сказала Люси, — но всегда будем помнить Грейс такой, какой она была, и любить воспоминания о ней, как мы любили ее прекрасную душу при жизни. С тех пор как она умерла, я ежечасно вижу перед собой одну и ту же картину: Грейс сидит рядом со мной и доверчиво, по-сестрински, беседует со мной, как бывало с раннего детства до того дня, как ее не стало!

Сказав это, Люси поднялась, закуталась в шаль и протянула руку на прощание — прежде я говорил о том, что собираюсь покинуть Клобонни рано утром. Она плакала: быть может, ее расстроил наш разговор, а может быть, и я послужил причиной ее слез. Люси, как и Грейс, всегда плакала, расставаясь со мной, а она была не из тех, кто с легкостью оставляет свои привычки, как только задует противный ветер. Однако я не мог расстаться вот так; у меня было чувство, что на сей раз мы расстанемся навсегда, ибо супруга Эндрю Дрюитта не может быть тем, чем была для меня Люси Хардиндж уже почти двадцать лет.

— Я пока еще не прощаюсь, Люси, — заметил я. — Если ты не приедешь в город до того, как я выйду в плавание, я вернусь в Клобонни попрощаться с тобой. Один Бог знает, что станется со мной и куда забросит меня судьба, посему я хотел бы оттянуть прощание до последней минуты. Ты и твой замечательный отец будете последними, к кому я приду прощаться.

Люси пожала мне руку в ответ, поспешно пожелала спокойной ночи и проскользнула в калитку отцовского домика, у которого мы к тому времени оказались. Она, должно быть, подумала, что я тотчас вернулся к себе домой. Отнюдь нет; я провел долгие часы в одиночестве на кладбище, то вспоминая о всех, кто оставил мир, то обратив все свои помышления на живых. Я видел свет в окошке Люси и ушел не раньше, чем она погасила его. Было далеко за полночь.

Я долго сидел под кедрами, и странные чувства владели мною. Дважды я опускался на колени у могилы Грейс и горячо молился. Мне казалось, что молитвы, возносимые в таком месте, обязательно должны доходить до Бога. Я думал о моей матери, о моем отважном, пылком отце, о Грейс и обо всем, что было в моей жизни. Потом я долго стоял под окном Люси, и, хотя перед тем я размышлял об умерших, самым ярким, светлым из всех образов, которые я уносил в своем сердце, был образ живущей.

ГЛАВА X

Шейлок: Три тысячи дукатов? Хорошо.

Бассанио: Да, синьор, на три месяца.

Шейлок: На три месяца? Хорошо.

Бассанио: За меня, как я уже сказал, поручится Антонио.

Шейлок: Антонио поручится по векселю? Хорошо.

Шекспир. Венецианский купецnote 36

Я нашел Джона Уоллингфорда в городе; кузен ждал моего приезда. Он остановился в отеле «Сити» и, дабы мы оказались под одной крышей, снял для меня номер по соседству. Я отобедал с ним, а потом он вместе со мной отправился посмотреть на «Рассвет». Второй помощник сказал мне, что Марбл заглядывал на судно, обещал вернуться через несколько дней и исчез. Сопоставив даты, я удостоверился в том, что он успеет к торгам, и перестал тревожиться по этому поводу.

— Майлз, — проговорил Джон Уоллингфорд невозмутимо, когда мы, возвращаясь в гостиницу, шли по Пайн-стрит, — ты, кажется, говорил, что твой адвокат Ричард Харрисон?

— Да. Меня познакомил с ним мистер Хардиндж, и, насколько я знаю, он один из старейших юристов в стране. Вон его контора, на другой стороне улицы, — вон там, прямо напротив.

— Я заметил ее, потому и заговорил. Хорошо бы зайти и оставить кое-какие указания относительно твоего завещания. Я хотел бы видеть Клобонни в надежных руках. Если бы ты составил дарственную на мое имя, я бы не принял ее от тебя, единственного сына старшего брата, но я просто не переживу, если узнаю, что оно ушло из нашей семьи. Мистер Харрисон также мой старый друг и советчик.

Меня потрясла такая бесцеремонность, но я не рассердился: что-то в манере этого человека импонировало мне.

— Мистер Харрисон в этот час, вероятно, не принимает, но я, пожалуй, зайду в контору и оставлю ему подробную записку, — ответил я и тотчас же приступил к исполнению задуманного, предоставив Джону Уоллингфорду продолжать путь в одиночестве. На следующий день завещание было составлено, соответствующим образом оформлено и отдано в руки моего кузена, единственного душеприказчика. Если бы читатель спросил у меня, почему я поступил так, особенно зачем передал ему завещание, я бы не нашелся, что ответить. Я испытывал необычайное доверие к этому сородичу, чья удивительная откровенность даже более умудренному человеку показалась бы верхом прямодушия либо доведенным до совершенства искусством лицемерия. Как бы то ни было, я не только передал ему свое завещание, но и в течение следующей недели посвятил его во все свои финансовые дела, кроме завещания Грейс в пользу Руперта. Джон Уоллингфорд поддерживал во мне это доверие, утверждая, что с головой окунуться в дела — самое верное средство позабыть обо всех скорбях. Всей душой отдаться чему бы то ни было я тогда не мог, хоть и пытался таким образом заглушить горе.