Властелин дождя - Фзнуш Нягу

— А ты как думал! Это ведь лошади города Бухареста, у них дел нету, их не запрягают, вот они и ходят по трактирам: «Добрый день, две порции овса и две горячие цуйки, пожалуйста, с сахаром и корицей. А для жеребят — по пряничной кукле».

Ободранная овца, висящая на акации, казалась крестом из мяса. Над акацией и над оврагом стемнело, так густо валил снег. Где-то, за мглой, просыпался ветер.

— Как будто бы дело к вьюге, — сказал дедушка. — Топот в поле. Знаешь, что это?

— Знаю, — ответил мальчик. — Это белые кони города Бухареста. Но куда они?

— На водопой, к проруби, там под водой ключ, который не замерзает зимой. Скачут во весь опор по сугробам.

— Я должен их увидеть, — сказал мальчик, и шагнул к своим санкам с железными полозьями, и сел в них.

— Не получится, — предупредил дедушка. — Когда они выбегают в поле, у них тело пропадает. Только топот остается.

Неправда, — возразил мальчик. — Я их вижу. Вон они, ростом до неба, и все ближе и ближе. Эй вы, кони города Бухареста! — закричал он, и подтолкнул санки к краю оврага, и пустился вниз, волоча одну ногу по снегу, для равновесия, чтобы не опрокинуться.

Он летел вниз по саночному следу, в голове шумело, на дне оврага санки перевернулись, он упал, оцарапал лицо о сухой бурьян, а когда поднялся, встретился с вьюгой. В испуге он замотал головой и почувствовал на щеках дыхание коней из города Бухареста. Их было много, целые табуны, и все наклонили к нему морды, и тогда он протянул руки и стал гладить их по белым разметавшимся гривам — он знал, что, когда они уйдут, он будет скучать по ним и будет ждать их всегда.

1971

Властелин дождя

Звонкое ржание спугнуло сон старика. Уснул он в самый разгар дня, сморенный июльским зноем. Дремотный воздух обволакивал ресницы золотистым туманом. Крепок был сон, да промчались мимо кони, пронеслись с гулким цокотом к седому Дунаю на водопой, погоняемые двумя парнишками, — и нет его… На току стрекотала молотилка, обмолачивая пшеницу, что скосили с маленького поля на острове Гырлуцей, — комбайн как сюда доставишь? Прежде сеяли здесь лен, коноплю или клевер, но новый председатель решил попробовать пшеницу… Вдали горели на солнце белоснежные вершины гор Мэчину, а тут у воды подрагивали от сырой речной прохлады тополя. Пахло сладким донником, пряной мятой. У расщепленного молнией вяза притаилась под камнем зеленая ящерица, подстерегая добычу; босоногий мальчишка прыгал как заведенный на одном месте, будто вытряхивал воду из уха, и пронзительно кричал: «Цветочный мед! Цветочный мед!», а другой, вслушиваясь, как шумит море в ракушке, и воображая себя грозным пиратом, вторил столь же самозабвенно: «Морские дьяволы, вперед!»…

— Ох и сладко спалось, — вздохнул старик, подставляя косому ливню июльского света веселую голубизну маленьких глаз.

Он все еще лежал, чувствуя, что земля накрепко оплела его незримыми путами, держит и не отпускает. Казалось, покуда он спал, он утратил что-то очень важное, может быть, какой-то потаенный смысл, и теперь жадная земля пыталась полностью завладеть крестьянской душой. Вороша теплую солому, старик ждал, когда этот потаенный смысл к нему вернется, потому что без него все становилось пустым и ненужным, хотя он и сам не понимал почему.

— Эй! Сходи окунись и поешь! — крикнул ему парень управлявший на току лошадьми. — Ох и жарит нынче, совсем я измаялся.

— Нет, Василе, я сперва, пожалуй, поем, — ответил старик и поднялся.

Он потопал ногами в разношенных башмаках, отряхнул приставшую к одежде мякину, хотя ее трудно было углядеть на заскорузлой от грязи парусине. Невысокий, с короткими, похожими на медвежьи лапы узловатыми руками, с морщинистым, в желваках, худым лицом, продубленный дунайским ветром, который без устали гонит и гонит волны, намереваясь затопить островок Гырлуцей. Иной раз вода подкатывалась к самому порогу деревянного домишки в той стороне острова, где жил старик. Его манили белевшие вдали горы Мэчину, навевали тоску по родным местам. А Дунай? Чего было ждать от Дуная, кроме томительной усталости и смерти?

Белое полотняное облачко медленно плыло из далекой Брэилы.

— Видишь облачко? — спросил Василе. — Что там на борту? Есть водичка?

— Какая уж там водичка! Только парус белеет. Не бывать у нас дождю.

— Да… жалко! Стало быть, невзлюбил нас боженька.

— Не поминай бога всуе, балабон!

— Нанижет он нас, как лещей на веревочку, и будем вялиться.

— Что-то плохо соображаю, — отмахнулся старик, жадно доедая кусочек маринованной селедки и принимаясь за бараний плов.

О дожде Василе спросил не случайно: все об этом спрашивали старика, помнили, что брата его Антона, давно покойного, крестила ведунья, умевшая заклинать дождь, — потому и обижались, если старик не предсказывал ожидаемого.

Э-эх, темнота деревенская! И ведунья эта, блаженненькая, до сих пор персиковое деревце у меня под окном оглаживает и целует, говорит, будто Антонова душенька в нем поселилась… — подумал старик и ухмыльнулся, дивясь людской глупости. Желтый бараний жир застывал у него на усах, и он утирал их не так, как водится у крестьян, тыльной стороной ладони, а лопухом. Пусть и муравьи поживятся, тоже тварь божья…

— Старый! — снова окликнул его Василе. — Ты смотри, не жадничай, оставь мясца и Андрею Букуру. Он у нас нынче отличился, мешка два усачей натаскал из омута возле липованской запруды. Поехал теперь то ли в Гропень, то ли в Голышей на цуйку менять. К вечеру небось целую боччу притаранит.

— По такому случаю, Василе, махну-ка и я на лодочке домой, привезу пару арбузов, и устроим пир на весь мир, как в сказках сказывается. Вязку баранок прихвачу, огурчиков малосольных… Кэлина на той неделе насолила, ох и вкусные — пальчики оближешь. Укропу, почитай, целую гору извела.

— Чего ж ты сидишь? Езжай! У меня от одной твоей похвальбы слюнки текут. Сгоняй туда и обратно! — Василе прищелкнул кнутом, и лошади резвей побежали по кругу, громче загудел барабан молотилки, проглатывая снопы пшеницы. — Э-э-эх! Работай! — бесшабашно заорал он. — Гуляй! Пей!

Его ликующий крик переполошил всю округу: дрогнули тополиные листья, запрыгали белки по дубу, окруженному цветущим боярышником, взметнулся вверх, насытив воздух горечью, запах полыни.

— Ну и ловок ты! — неожиданно сказал Василе. — Экую женушку ладную отхватил, горячая кровь старые кости греет.

— Умный человек умно и поступает.

— Или покупает! — поправил Василе и засмеялся. — Ну, гривастые! Живей, живей, клячи чертовы!

Посмеиваясь в усы, старик спустился к Дунаю. Четыре голых парня, баламутя воду, шарили по дну руками, отыскивая раков. Парней этих недавно сюда прислали — на молотьбу.

Старику они показались горсткой пшеничных зерен… А счастливы-то как!.. Молодым дурацким счастьем! Торчат в воде на самом солнцепеке, раков ловят — и радуются. Чему радуются? Ну не дураки ли? Да только кто ж от счастья откажется, хоть и самого раздурацкого?.. Старик отвязал лодку, вставил весла в уключины, двинулся вверх по Дунаю.

До дома было километров пять-шесть, не больше, но плыть против течения тяжело, ох, как тяжело. Зато Кэлину увидит, выйдет она танцующей походкой, облокотится на свою любимицу березку и будет ждать… После полудня свет над волной мерцающий, зыбкий, будто бахромка от заячьих зубов на коре молоденькой вишни. Лодка разрезала носом отраженные в воде ветлы, оставляя за собой глубокий переливающийся след. С берега пахло то смородиной, то папоротником, то тиной или жасмином, манящим бабочек. В густой листве акации гомонили щеглы, свистали иволги, слышался перестук дятлов. Величественно и надменно шли по реке пароходы и пузатые баржи, окатывая волной маленькую лодчонку, шли гордые хозяева реки, — пока длится сладостное господство лета. Эх, не на Дунае бы мне сидеть, а податься в горы с моей Балуньей, малину собирать, подумал старик; «Балуньей» он ласково звал жену. Пот катил с него градом: спокойная на поверхности, вода жестоко сопротивлялась веслам. Старик греб и греб, листая назад время. Шестьдесят лет он жил как все, занятый каждодневными заботами и трудами, но однажды пришла осень, и кончилось его смирение. Старик снарядил лодку и, никому не сказавшись, отправился далеко-далеко, в устье Дуная, за крупной рыбой. Осетра ему поймать не удалось, но на обратном пути завернул он в цыганский хутор и взял там себе жену — молоденькую дочь кузнеца-цыгана, отдав за нее пять волчьих шкур, золотое ожерелье и две сотни подков…

Уже подплывая к дому, старик невзначай глянул на небо, увидел круглое простодушное лицо луны и спросил столь же простодушно: как же сподобился господь сотворить этакое чудо — мою Балунью? И ответил: да проще простого, взял смуглую кожицу сливы, вдул в нее пену с парного молока, окропил двумя каплями хмельного виноградного сока — вот тебе и глаза цыганские! Потом одарил ее голос двумя серебряными бубенчиками, чтобы смеялась звончее, и сказал тихонько: «Иди, Кэлина!..» И она пошла легкой поступью тревожить сердца и кружить головы. Не обделил он ее ни лукавством, ни причудами, ни хитростями. А если и того ей покажется мало, она сама сотню новых уловок выдумает…