Тринадцатая рота (книга первая) - Николай Бораненков

Профессор Брехт меж тем привел в порядок расхлестанного здоровяка, приказав ему опустить рукава, застегнуться, и, оборотясь к гостям, сказал:

— Позвольте вам представить моего ведущего ассистента, человека, до слез влюбленного в свою профессию. Человек, стоявший за спиной профессора, вышел вперед и, стукнув коваными каблуками рыжих солдатских сапог с короткими голенищами, представился:

— Доктор Хопке! Научный сотрудник.

— Очень приятно, — поклонился Гуляйбабка и представился: — Личный представитель президента. А это господин Волович. Мой телохранитель.

Доктор Брехт и Волович обменялись рукопожатием и проникновенными взглядами. Гуляйбабка, придерживая цилиндр, кивнул на высокую стену:

— Прекрасная защита от бомбовых осколков. Не так ли, профессор?

— О! Стена превосходна, — поднял палец профессор. — Для нашего лазарета лучшей не сыскать. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Без высокой, прочной стены наш лазарет немыслим.

— Почему же, господин профессор?

— Не все сразу, мой гость. Не все. Побываете в палатах, познакомитесь с пациентами, и все поймете. Прошу в помещение! Начнем с офицерского отделения.

Профессор Брехт взял Гуляйбабку под руку, и они в сопровождении доктора Хопке, Воловича, не торопясь, на ходу разговаривая, зашагали вверх по узкой, расчищенной от снега каменной лестнице.

— Наш лазарет молод и пока единственный на Восточном фронте, — давал на ходу пояснения профессор. — Он развернут лишь месяц назад и даже номера не имеет еще. Существует пока под условным названием "Белая голова". Но, думаю, это название за ним так и останется. Удивлены? Не удивляйтесь. В армии вермахта каждая дивизия помимо номера окрещена подобным названием. У моей двести шестьдесят седьмой пехотной, где я служил полковым врачом, эмблема "Голова лошади". У соседней девяносто седьмой — "Петушиное перо". На эмблемах других дивизий, как я знаю, контуры рыб, ворот, чертей, головы кобылы, собак, черепа мертвецов. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Это очень удобно офицерам высших штабов и особенно фюреру. Может ли фюрер запомнить огромную людскую массу в двести-триста дивизий? Увы! Фюрер не машина. Ему куда лучше обратить людей в черепа или в собачьи головы — так они запоминаются лучше. На оперативной карте генштаба фюрер зрительно представляет, куда двигается, скажем, "Лошадиная голова" или "Череп человека". Удобно? Удобно. Но, простите, я увлекся.

— Ничего, ничего. Продолжайте.

Переводя дыхание, профессор на минуту остановился. Взор его обратился на восточные холмы, где поднималось заиндевелое солнце.

— Сейчас там, под Москвой, — кивнул он на восток, — идут тяжелые сражения. Эхо этих сражений докатывается и до нас — тыловиков. Все четыре здешних госпиталя забиты ранеными, как корзины раками. Спешно развертывается пятый, на очереди шестой. Главный поставщик пациентов нашего лазарета также группа армий «Центр». К нам уже поступило три «Наполеона», четыре «Геббельса», двенадцать «фюреров», два «Бисмарка» и один «Кайзер», не говоря о рядовых. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Вы их сейчас увидите.

Гуляйбабке показалось, что профессор шутит, а между тем шутки не было никакой. Профессор Брехт провел гостей по узкому, слабо освещенному коридору и приглашающе широко распахнул дверь в большую комнату, вход куда преграждала высокая, как в зоопарке, металлическая сетка. Из комнаты доносились истерические крики, брань.

— Прошу познакомиться. Вольер политических идиотов. Шарлатаны, возомнившие себя кто чем. — Профессор толкнул ногой железную дверь и, войдя в «вольер», начал объяснять: — Справа в углу с консервными банками — «микрофонами» три доктора Геббельса. С утра до ночи несут всякую ересь. Четвертого вчера выперли на фронт. Тот двадцать дней кричал в мужской судок. А вон тот, что сидит верхом на спинке кресла, — Карл Великий.

— Извините, а что у него в левой руке? — спросил Гуляйбабка.

— Обыкновенный печной кирпич, но в его идиотском представлении это символ «державы».

— Позвольте, господин профессор, но он может этой «державой» проломить кому-либо череп.

— О-о! Это исключено. Это тихий «Карл». Он лишь сидит на кресле — «коне» и молча болтает ногами. А вот от «Бисмарка» можно ожидать чего угодно. Вчера он выломал унитаз, надел его себе на голову и, вооружившись куском трубы с того же туалета, с криком: "Смять в яичный порошок Европу!" — принялся крошить койки и спящих на них больных.

— Простите, но "полководца с унитазом на голове" мы что-то но видим. Где же он? — спросил Гуляйбабка.

— После неудачного похода (ему «Кайзер» той же трубой пересчитал ребра) отдыхает вон там, на пятой койке, обмотанный веревками.

— Извините, а кто это одиноко стоит у окна с подушкой на голове?

— А-а! Это его величество «Наполеон» — командир одной из сильно потрепанных под Вязьмой дивизий. По восемь часов стоит вот так с подушкой на голове. Лечению не поддается. На днях отправляем в стационарную клинику в Берлин. Ну, а теперь прошу вас заглянуть вот сюда, за опорную колонну, отделенную особой решеткой. Тут, как видите, больше удобств, получше койки, постели… Вы удивлены? Не удивляйтесь. Здесь размещены «фюреры». После сеанса лечения они теперь спят. Нет, вам посчастливилось. Один, идиотина, все еще буйствует.

На пятой от двери койке стоял человек в смирительной рубашке с растрепанными на глаза рыжими волосами и, размахивая руками, брызгая слюной, что-то истерично выкрикивал сорванным, осипшим голосом. Под левым глазом у него рдел свежий синяк.

— Доктор Хопке, — обернулся профессор к своему ведущему ассистенту. Больному сделан массаж?

— Так точно, герр профессор!

— А почему не спит?

— Видимо… мала доза, герр.

— Сделать дополнительный. массаж.

— Слушаюсь!

Доктор Хопке засучил рукава, прогремел замком и, толкнув ногой железную решетчатую дверь, тихо пошел в палату. Подойдя к держащему речь «фюреру», он взял его за воротник рубахи и со всего размаха ударил в ухо. «Фюрер», лязгнув зубами, обмякло осел на постель. Хопке поставил его на ноги и, зайдя с другой стороны, снова ударил в ухо. Больной смиренно растянулся на койке.

— Удивлены? — спросил профессор. — Не удивляйтесь. Иного обращения с этими мерзавцами не может быть. За подражание фюреру мы к ним почтительны. Спят на ватных матрацах, получают спецпаек… Но за присвоение фюрерского имени этих самозванцев приказано нещадно бить. Раз в неделю в палату приходит «доктор» гестапо и считает им зубы. У многих Они уже пересчитаны. Можно жевать кисель.

— А из каких элементов складывается курс лечения? — спросил Гуляйбабка.

— Пилюли, сон и «массаж» доктора Хопке. В остальное же время больные заняты кто чем. "Фюрер пятый", например, полосует стенку стрелами наступления. "Фюрер седьмой", захватив крышку унитаза, пишет на ней "Майн кампф", "Фюрер девятый", требуя Чехию, трясет за грудки «Чемберлена».

— У вас разве есть и «Чемберлен»?

— Нет. Он трясет «Кайзера». О, это надо видеть! "Фюрер девятый" орет: "Чемберлен, отдай Чехию! Отдай, жирная свинья, иначе сотру в порошок". Тот кричит: "Поди прочь! Я Кайзер! Стань, подлец, под ружье!" И так весь день. Пришлось перевести «Кайзера» в другое помещение. Кстати, мы туда идем.

В другом помещении — отдельном доме, куда перешли через двор, было тише, спокойнее, без железных решеток, только входные двери запирались на два замка. Больные совершенно свободно разгуливали по коридору, переходя из комнаты в комнату. Единственный человек, который за ними присматривал, — солдат-санитар сидел в кресле посередине коридора и, не обращая внимания на происходящее, дремал. Заслышав шаги, вскочил, вытянулся и сонно доложил:

— Герр полковник! Все в порядке, за исключением одного больного, который закрылся в туалете и никого не пускает, заявляя, что он принимает важное решение.

— Старые проделки "Кайзера", — отмахнулся профессор. — Еще что?

— Еще один больной из пятой палаты проник в перевязочную, похитил бутыль микстуры и всю ночь поминал друзей из погибшей роты.

— Состояние больного?

— Мертвецки спит.

— Ничего, проспится. Еще что?

— Еще один больной каким-то чудом забрался на голландскую печь, выломал кирпич и сидит. Все попытки снять его оттуда безуспешны. Больной отчаянно сопротивляется, заявляя, что он сбежал от войны на нейтральный остров и будет защищать его до последнего вздоха.

— Еще?

— Еще один больной как-то прошмыгнул в кабинет врача, снял со стенки портрет фюрера и, простите, пытался нанести на стекло неестественную сырость. Еще…

— Достаточно, — остановил дежурного санитара профессор. — Продолжайте исполнять обязанности.

— Слушаюсь!

Профессор обернулся к гостям: