Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири - Коллектив авторов -- История

который накладывал им на ноги кандалы и заклепывал. Воин ходил перед фронтом от одного фланга до другого тихими, степенными шагами и время от времени произносил вполголоса, как бы размышляя вслух: «Великий народ… Народ мученик… Святой народ… Какие герои!.. Сколько жертв!». Произнося эти слова, он взглядывал то на пленников, то на небо, как бы призывая небеса умилосердиться над мучениками; когда же подходил к тому флангу, который был около кузницы, он взглядывал на кузнеца и говорил ему тем же проникновенным, елейным глосом: «Иван, гаечки-то покрепче завинчивай». Небыловский изображал всю эту сцену бесподобно: осанку воина, его взгляды, голос.

Феликс Осипович Суский — блондин среднего роста, хорошего телосложения; но цвет лица бледный, болезненный, и щеки заметно впалые; во время дороги он перенес брюшной тиф с рецидивом. О нем припоминаю два обстоятельства, способные до некоторой степени характеризовать его.

Во-первых, он иногда высказывал осуждение по адресу руководителей восстания: «Пообещали крестьянам по какому-то жалкому кусочку землицы, да и то не сейчас, а там когда-то. Хороши, нечего сказать: по три морга в царствии небесном. И при подобном обещании разве возможно было рассчитывать на сочувствие массы населения?»

Во-вторых, он проявлял заметную наклонность при случае поглумиться над крайними националистами и выразить одобрение космополитизму. Однажды оппонент в заключение своей аргументации обратился к нему с вопросом:

— Да, скажите, пожалуйста: вы то сами по своему происхождению принадлежите к какому племени? Вот вы же причисляете себя к какой-нибудь национальности? к какой же именно?

Суский посмотрел на оппонента внушительно, с достоинством; заложил руки в карманы и, легонько покачиваясь из стороны в сторону, произнес медленно, с расстановкой:

— Я, пане, йестэм гишпан (я, сударь, испанец).

Оппонент махнул рукой и с негодованием удалился. Вишневский был брюнет, ростом немного выше среднего; лицо продолговатое, худощавое, почти смуглое, в общем, не только благообразное, но, можно сказать, изящное. Телосложения он был, по-видимому, не особенно крепкого; но во всякой работе, за которую брался, проявлял замечательное усердие и выносливость.

О Новаковском я говорил в предыдущих главах моего рассказа.

Он, Небыловский, Суский, Вишневский (по возрасту все четверо — однолетки со мной), Муравский и Волосевич — с этими шестерыми я был более близок, нежели с прочими тюремными сотоварищами, отчасти потому, что в политических и политическо-экономических вопросах они, как и я, склонялись к радикальному образу мыслей, и отчасти потому, что в данное время они, как и я, имели явственное расположение к занятиям политической экономией.

Когда Муравский и Волосевич подняли вопрос о желательности учреждения коммуны, я указал, прежде всего, что мы находимся в совершенно ненормальных условиях: пока в тюрьме, мы представляем собою казенных пенсионеров, которые питаются отчасти казенным пайком, отчасти пособиями родственников и друзей; приобретать собственным трудом средства к существованию мы, пока в тюрьме, почти не можем. Значит, если мы порешим учредить коммуну, ход этого дела не представит ничего поучительного для работников, живущих в обыкновенных условиях, т[о] е[сть] на свободе. Положим, наша коммуна будет разрастаться и процветать: экая, скажут, важность — на казенных хлебах да на приятельских субсидиях всякому лежебоке растолстеть можно. Гораздо правдоподобнее, что дела нашей коммуны пойдут плоховато, и она съежится, захиреет, распадется; тогда уже я скажу: экая важность — в казенной клетке, за железною решеткою, под замком самый ретивый работник в конце концов отощает и впадет в уныние. Значит, так ли, сяк ли — для работников, живущих на свободе, наш коммунистический опыт не будет иметь никакого значения.

На это Муравский и Волосевич возразили:

— Но для нас самих этот опыт будет иметь большое значение: рассудком мы пришли к убеждению, что обычный покрой одежды не рационален; давайте же испробуем тот покрой, который считаем рациональным.

Сочувствие остальных четырех слушателей, может быть, не особенно пылкое, все же таки было, очевидно, на их стороне. Когда я заметил им, что семь человек — маловато, они согласились, что это замечание имеет некоторый смысл; прибавили, что найдется еще трое или четверо таких, с которыми надо потолковать основательно, и, по всей вероятности, они пожелают примкнуть к нам.

Так оно, действительно, и вышло. Сообщу некоторые подробности об этих четверых.

7

Болеслав Ярошевский[229] был мелким чиновником в каком-то из киевских присутственных мест, подружился с несколькими студентами, вместе с ними пошел в повстанческий отряд. Стычка с русским войском, плен, киевская тюрьма, российские этапы — все это бывший канцелярист изведал наравне с бывшими студентами, и отношения к студентам сохранились у него хорошие, товарищеские. В Александровском Заводе он стал заниматься стиркою белья; иногда работал один, иногда приглашал одного или двух в качестве временных помощников. На вид ему было поменьше лет тридцати.

Владимир Иванович Петров — уроженец какого-то маленького городка в Царстве Польском. Его дед по матери был человек военный, находившийся немалое число лет в рядах французской армии времен Наполеона Первого. Его отец был офицер русской службы. Ребенок вырос в Польше; воспитание происходило под ближайшим наблюдением матери польки и дедушки поляка; понятно, что польским языком он владел гораздо свободнее, нежели русским. Его фамилию и он сам, и все поляки произносили на польский лад, т[о] е[сть] делая ударение на первом слоге: пане Петров. Возрастом он был, полагаю, равен или почти равен мне, т[о] е[сть] имел в это время двадцать три года от роду. В юношеском возрасте пробыл некоторое время на военной службе в звании юнкера. Ярошевский при стирке белья нередко приглашал его к себе на помощь.

Радзеевский, по имени, кажется, Игнатий — уроженец Царства Польского, годами тремя или четырьмя постарше меня. Образование получил очень скромное, приблизительно в объеме нашей деревенской школы. Был маленьким служащим в помещичьей экономии. Насколько могу припомнить, его главная обязанность состояла в надзоре за поденными рабочими, нанимаемыми в самое горячее для сельского хозяина время; но, кроме того, он что-то упоминал об огороде, о сенокосе, о пашне: то ли он имел помимо службы еще собственный земельный участок, то ли получал этот участок от помещика во временное пользование в виде дополнения к жалованью — не могу припомнить точного смысла его слов.

Политовский (имени не помню): по месту рождения, по роду занятий и по образованию это был как бы двойник Радзеевского, но помоложе его; и притом он был не особенно разговорчив, а Радзеевский любил побалагурить.

Переговоры Муравского, Волосевича и других упомянутых мною лиц с Ярошевским, Петровым, Радзеевским и Политовским закончились согласием этих четырех вступить в коммуну. Теперь нас было одиннадцать человек, и в начале марта 1866 года мы учредили