Новый Мир ( № 6 2010) - Новый Мир Новый Мир

Хотя порой все выглядит гораздо проще. Возможно, мы любим и продолжаем любить из жалости к себе.

Однажды я была свидетелем уличной драки. Впрочем, не столько драки, сколько того, как один человек бил другого. Он — кургузый, маленький самоуверенный индюк — бил Ее, причем Она была гораздо красивее его и выше на две головы. Девушка посмотрелась в миниатюрное карманное зеркальце. Индюка это не на шутку разозлило. Он ее ударил, она покачнулась, и зеркальце выпало у нее из рук, не просто даже выпало, а отлетело метров на десять, шлепнувшись на траву. Девушка заплакала. Индюк разозлился еще больше.

Я стояла рядом и наблюдала. Это было неосторожно с моей стороны: маленький, но задиристый мужичонка мог «за компанию» садануть и меня.

Я думала про себя: ну все, на этом их нежные отношения закончились. Конец любви. Странно, что они вообще так долго продержались: красавица и чудовище.

Девушка мне нравилась. Было в ней какое-то привлекательное, смиренное превосходство. Рядом с ней ее кавалер выглядел никчемным червяком.

Он кричал: «Чего ты ревешь?! Пойди и подними зеркало!»

Это было уже чересчур. Такого карамазовского издевательства я не ожидала даже от червяка. Думала: вот сейчас она даст ему сдачи. Она не выдержит. Обязательно не выдержит. Разобьет это зеркало вдребезги прямо у него на голове.

Несколько минут они стояли напротив друг друга и молчали. Испытывали один другого взглядами. Его взгляд приказывал поднять проклятое зеркало. Ее глаза выискивали в маленьком тельце возлюбленного нечто, что одни называют сердцем, а другие — душой.

Ну ударь же его, молила я. Ты же можешь! Ты выше его на две головы. Прикончи его, как блоху на гребешке. Ты такая красивая. Найдешь себе другого кавалера, побольше. От большого, высокого кавалера и схлопотать не так стыдно.

Они глядели друг на друга, а я глядела на них.

И чем, вы думаете, кончился поединок?

Правильно.

Она подняла зеркальце с земли, повытирала слезы и вместе с индюком под ручку исчезла в неизвестном направлении. А я еще долго торчала на том же месте, захлебываясь обидой и бессилием.

Забегая вперед, скажу, что меня однажды, уже гораздо позже, тоже так ударили. И я повела себя ничуть не лучше. Повытирала слезы и все забыла. Но в тот момент было так неимоверно себя жаль. Так неимоверно приятно было себя жалеть.

Любовь — это сцена для эгоизма. Ты танцуешь на этой сцене какую-нибудь, простите, ламбаду, а тебя беспрестанно хвалят. Хвалят не потому, что твоя ламбада — вершина ламбадного искусства, а потому что любят тебя и не хотят огорчать. И тебе хорошо. Ты уважаешь себя. Никого не видишь со своей сцены, потому что прожекторы слепят глаза. Обожаешь себя и только себя.

Впервые я влюбилась в детском саду. Мне было лет пять или даже меньше. Это была моя воспитательница (классический случай!).

Я постоянно крутилась возле нее, требуя ее внимания. Утреннюю гимнастику делала так, что из кожи вон вылезала, чуть не ломая себе при этом руки и ноги.

Кто лучше всех может рассматривать рисунки в книжках? — Я! Кто лучше всех делает из песка в песочнице крепости и заборчики?— Я!

Кто громче всех поет на уроках музыки? — Я! Кто знает больше всех анекдотов?— Я! Кто наиумнейший? — Я!

Воспитательница бесконечно должна была меня хвалить, держать за руку, думать только обо мне, словом — любить меня. Так и было какое-то время. Медовый месяц в детском саду (неплохое название для добротного порнографического фильма).

А однажды воспитательница меня обидела. В моей ссоре с кем-то из детей не встала на мою сторону. Я убежала на улицу и целый день, гордая и упрямая, ждала, когда она придет ко мне, попросит прощения, скажет, что ошиблась, что соскучилась по мне. Прошел час, другой, но воспитательница не появлялась. Думаю, она лихорадочно перелистывала Макаренко, потому что не знала, как правильно повести себя со мной. Но тогда я была готова убить ее — свою любовь, которая так жестоко со мной обошлась. Меня предали. Бросили. Высмеяли. В одно мгновение из наиумнейшей я превратилась в полную дуреху. Забыла все анекдоты. Потеряла голос. Сцена, на которой я танцевала свою ламбаду, провалилась, и я бухнулась вниз, на самое дно презрения  и неуважения к себе.

С тех пор, прежде чем взойти на сцену, я сначала проверяю — а надежна ли она… Удостоверяюсь, что это вообще сцена, а не искусно замас­кированная выгребная яма.

Если бы я была законодателем любви, то оставила бы в ней все без изменений. Пусть любовь и дальше остается такой: неожиданной, невзаимной, несчастной, подлой, мучительной, злой.

Не устраивают меня только два обстоятельства, и первое — это то, что любовь делает людей надоедливыми детьми, которые в игрушечном магазине канючат купить им медведика. Без медведика они не представляют, как жить дальше. Нужен медведик, и все тут! Чтоб было кого любить. Чтоб было кому признаваться каждый вечер в любви.

Сразу вспоминается актриса Фаина Раневская — лучшая на свете Баба-яга — на Арбате с Пушкиным.

В каких-то мемуарах Раневской я вычитала, что она всю жизнь любила Пушкина. Так сильно любила, что тот даже начал ей сниться. Один из снов был приблизительно таким: Пушкин, старенький, с палочкой, ковыляет по Арбату. Фаина Раневская видит Пушкина, и ее сердце замирает от невероятной радости. Вот он! Из плоти и крови! Мой! Пушкин!

Она бежит навстречу Александру Сергеевичу и кричит изо всей мочи: «Как я счастлива вас встретить! Как я рада! Я давно хотела вам сказать! Если б вы только знали, как сильно я вас люблю!»

Пушкин, старенький, с палочкой, останавливается на минутку. Такой весь седой и сморщенный. Смотрит на запыхавшуюся Фаину Раневскую

и спокойно отвечает: «Фаина, шлюха ты старая, да отцепись ты от меня со своей любовью».

Второе, что мне принципиально не нравится в любви, — это то, что она проходит.

Очень не нравится.

В конечном счете я почти не верю в то, что она проходит. Ее либо никогда не было, либо она — навсегда. Иначе — как смириться со смерт­ностью человеческого существа? У смертного человека должно быть хоть что-то навек. За что-то нужно держаться. Забыться, дабы не просидеть отведенные шестьдесят-семьдесят лет в психиатрической больнице со словами: зачем жить, если все равно умру? А любовь — наилучший способ забыться. Любовь не умирает.

Подозреваю, что меня просто в очередной раз надули. И вновь во всем виновата эта литературная халтура. Помните, как Ретт Батлер за страницу до окончания романа «Унесенные ветром» заявил Скарлетт О’Хара: «Извини, дорогая, но я тебя больше не люблю». Помните?

Я перечитывала этот абзац миллион раз. Я не ожидала такого. Не могла поверить, больше того — не могла понять. Как это «не люблю»? Что значит «не люблю»? И ты это говоришь сейчас, за страницу до конца, когда Скарлетт так одинока и несчастна? Ты посмотри на нее — она раскаялась! Она стала мудрее! Она любит тебя и всегда любила, просто родилась немного туповатенькой и поэтому не всегда понимала, чего хочет! Ты не можешь так просто взять и разлюбить ее! Разве можно разлюбить такую женщину?!

Если мои дети или дети моих знакомых когда-нибудь захотят прочитать «Унесенные ветром», я вырву из книжки последнюю страницу или перепишу ее наново. Чтобы не множить и так распространившуюся везде и повсюду ересь.

Не бойтесь ничего. Любовь бессмертна. Вам будет хорошо, когда полюбите. Только любите.

На свете ее так мало, но столько про нее разговоров, что теряешь способность отличать свои собственные чувства от навязанных. В телевизоре говорят про любовь, в книжках и газетах говорят про любовь, в церквях, на пленарных заседаниях Верховной рады, на занятиях йогой, в общественном транспорте, в общественных туалетах. Нас напичкивают любовными историями, словно консервантами, проводят такие просветительские курсы, чтоб мы знали, как это все происходит, как любовь выглядит, какой бывает и что, собственно говоря, лучше не любить, но она как снег на голову — и у тебя нет сил противостоять. Терпи.

Задолго до совершеннолетия мы становимся настоящими профессионалами. Точно знаем о возможных любовных интригах и перипетиях, и когда Она вдруг приходит, мы говорим себе: ого-го, кажется, любовь. Ура.

И меня это ужасно нервирует. Потому что любовь ниоткуда не приходит. Любовь вообще не умеет ходить. Любовь сидит в каждом человеке, с его рождения. Любовь — это человек.