Агнец - Кристофер Мур

Громадный зал и служил источником звука, поразившего нас еще у входа. Судя по кельям, в хоровом гудеже участвовали по меньшей мере человек двадцать, хотя эхо в пещере отзывалось такое, что певец мог оказаться один. Или тысяча. Едва мы приблизились к изваянию, раздумывая, из какого камня оно вырезано, статуя открыла глаза.

— Это ты, Джошуа? — спросила она на чистом арамейском.

— Да, — ответил Джош.

— А это еще кто?

— Мой друг Шмяк.

— Теперь он будет зваться Двадцать Один, когда возникнет нужда его позвать, а ты будешь Двадцать Два. Здесь у вас нет имен.

Статуя, конечно же, оказалась никакой не статуей. То был сам Гаспар. Оранжевое пламя и полная неподвижность вкупе с отсутствием всякого выражения на лице сыграли с нами этот трюк. Наверное, смутило нас и то, что мы ожидали увидеть китайца, а этот человек, похоже, был выходцем из Индии. Кожа темнее нашей, на лбу красное пятнышко — такие мы видели у индийских торговцев в Кабуле и Антиохии. Трудно сказать, сколько ему лет, поскольку ни волос, ни бороды он не носил, а лицо не прорезала ни единая морщина.

— Он Мессия, — сказал я. — Сын Бога. Ты приходил к нему на день рождения.

По-прежнему ноль эмоций. Гаспар сказал:

— Если хочешь научиться, Мессия должен умереть. Убей его завтра же.

— Прошу прощения? — переспросил я.

— Завтра научишься. Накормите их, — произнес Гаспар.

Из сумрака выступил еще один монах — вылитый первый — и взял Джоша за плечо. Он вывел нас из часовни обратно к кельям и показал, где мы будем жить. Потом забрал у нас котомки и ушел. Через несколько минут вернулся с двумя мисками риса и кружками жидкого чая. И опять ушел, за все время не сказав ни слова.

— Разговорчивый парняга, — заметил я. Джошуа загреб пятерней немного риса, отправил в рот и сморщился: холодный и несоленый.

— Как ты считаешь, нам стоит волноваться? Ведь он сказал, что завтра Мессия умрет?

— Сам знаешь. Ты никогда не был до конца уверен, Мессия ты или нет.

— Ну да.

— Завтра, если они не убьют тебя первым делом на рассвете, скажи им об этом.

На следующее утро монах Номер Семь разбудил нас с Джошем, отлупив по пяткам бамбуковой тростью. К своей чести, Номер Семь улыбался, когда я наконец продрал глаза, но это слабое утешение. Номер Семь был низкоросл, худ, с высокими скулами и широко посаженными глазами. На нем была длинная оранжевая тога, сотканная из грубого хлопка, и никакой обуви. Выбрит начисто, голова — тоже, если не считать жиденького хвостика волос, начинавшегося на макушке и перевязанного бечевкой. Возраст — какой угодно, от семнадцати до тридцати пяти, не вычислишь. (Если захочется представить себе монахов со Второго по Шестой, а также с Восьмого по Двадцатый, вообразите Номер Семь девятнадцать раз. По крайней мере, такими они казались мне первые несколько месяцев. Впоследствии, и я в этом глубоко уверен, не будь мы с Джошем — монахи Двадцать Один и Двадцать Два — выше ростом и круглее глазом, мы бы тоже подошли под такое описание. Когда пытаешься сбросить узы эго, уникальная внешность — помеха. Именно поэтому придумали то, что называется «униформой». Но я забегаю вперед.)

Номер Семь подвел нас к окну, которое явно использовали как латрину, подождал, пока мы закончим свои дела, а потом доставил нас в небольшую комнату, где в анатомически немыслимой позе, скрестив ноги, перед низеньким столиком сидел Гаспар. Монах поклонился и вышел, а Гаспар пригласил нас сесть — снова на нашем родном арамейском.

Мы уселись на полу… Нет, не так: на самом деле мы не уселись, мы прилегли на бок, опираясь на локоть, как возлежали бы за низкими столами дома. Сели мы только после того, как Гаспар извлек из-под столика бамбуковую трость и движеньем стремительным, как бросок кобры, звезданул нас обоих по головам.

— Я сказал, сесть! Мы сели.

— Есусе… — вздохнул я, потирая быстро вспухшую над ухом шишку.

— Слушайте, — сказал Гаспар и воздел свою палку, дабы подчеркнуть то, что он имеет в виду.

Мы прислушались так, словно весь звук в мире через минуту выключают навсегда, а нам хотелось запастись им на всю оставшуюся жизнь. Кажется, я даже перестал дышать ненадолго.

— Хорошо. — Гаспар отложил палку и разлил чай по трем безыскусственным мисочкам.

Мы посмотрели на чай, исходивший паром, — просто посмотрели. Гаспар залился младенческим смехом, вся суровость и властность, явленные на его лице секунду назад, пропали. Он мог быть нашим добрым дядюшкой. В действительности, если б не индийские черты лица, он сильно напоминал мне Иосифа, отчима Джоша.

— Никакого Мессии. — Гаспар снова перешел на китайский. — Понятно?

— Да, — ответили хором мы с Джошуа.

В тот же миг палка одним концом оказалась в руке Гаспара, а другим охаживала Джоша по голове. Я и сам прикрылся, однако мне не досталось.

— Я ударил Мессию? — спросил Джоша Гаспар.

Похоже, друг мой весьма озадачился. Он задумался, потирая шишку на голове, и тут второй удар пришелся ему в другое ухо. Жесткий треск разнесся по всей комнатке.

— Я ударил Мессию? — повторил Гаспар. Темно-карие глаза Джоша не выражали ни боли, ни страха — одно смятение, причем — глубокое. Недоумение агнца, которому храмовый жрец только что перерезал глотку.

Палка снова просвистела в воздухе, но на сей раз я поймал ее в полузамахе, вывернул из руки Гаспара и метнул в оконце у него за спиной. Потом быстро сложил руки и уставился на столик перед собой.

— Покорнейше прошу прощения, учитель, — сказал я, — но если ты ударишь его еще раз, я тебя убью.

Гаспар встал, но я боялся взглянуть на него (да и на Джоша, вообще говоря, — тоже).

— Эго, — произнес монах. И вышел из комнаты, не добавив больше ни слова.

Несколько времени мы с Джошем сидели в тишине, думая и потирая шишки. Интересная, конечно, поездочка, и все такое, но Джошуа не научится быть Мессией у человека, что лупит его палкой всякий раз, когда упоминается это слово. Мы ж сюда учиться на Мессию приехали, предполагал я. Что ж, вперед. Я выпил миску чая, предложенную мне, затем — ту, что осталась от Гаспара.

— Двух умников прошли, остался третий, — сказал я. — Перед дорогой нам бы лучше где-нибудь позавтракать.

Джошуа посмотрел на меня так же озадаченно, как несколько минут назад — на Гаспара:

— Думаешь, ему очень нужна эта палка?

Монах Номер Семь вручил нам котомки, низко поклонился, юркнул в монастырь и закрыл за собой ворота, а мы с Джошем остались на том же самом месте — возле гонга. Ясное свежее утро. Внизу, над деревенскими очагами, поднимались дымки.

— Надо было еды потребовать, — сказал я. — До деревни путь неблизкий.

— Я никуда не пойду, — ответил Джош.

— Шутишь, да?

— Мне нужно многому здесь научиться.

— Например, как получать палкой по голове.

— Может, и это.

— Не думаю, что Гаспар впустит меня обратно. Кажется, он мной не особо доволен.

— Еще бы. Ты грозился его убить.

— Не грозился, а предупредил. Есть разница.

— Так ты, значит, не останешься?

Вот он, большой вопрос. Оставаться ли мне с лучшим другом, лопать холодный рис, спать на ледяном полу, получать тумаки от сбрендившего монаха и очень запросто окончить свои дни с расколотым черепом — или уйти? Уйти — куда? Домой? Вернуться в Кабул к Радости? Несмотря на долгое странствие, идти по своим стопам — легче всего. Хоть что-то знакомо. Но если я предпочитаю пути наименьшего сопротивления, как я вообще тут оказался?

— Ты уверен, что тебе сюда надо, Джош? Мы разве не можем пойти искать Мельхиора?

— Я знаю, что мне есть чему здесь поучиться. Джошуа взял колотушку и ударил в гонг. Через какое-то время отворилась форточка. Высунулся монах, которого мы раньше не видели.

— Ступайте прочь. Природа ваша тупа, а изо ртов смердит, как из задницы яка. — И он захлопнул форточку.

Джошуа ударил в гонг опять.

— Не нравится мне вся эта история с убийством Мессии. Я здесь оставаться не могу, Джошуа. Если он тебя и дальше так колошматить будет.

— У меня такое чувство, что колотить меня здесь будут довольно часто — пока я не пойму то, чего он от меня хочет.

— Я пошел. — Иди.

— А может, остаться?

— Нет. Поверь мне: сейчас ты должен покинуть меня, чтобы не покидать потом. Увидимся. — И он отвернулся к двери.

— Ох ты какой — сам говоришь, что ни черта не знаешь, а тут вдруг взял и все понял, да?

— Да. Иди, Шмяк. До свиданья.

Я зашагал по узкой тропинке — и от неожиданности чуть не слетел с обрыва, когда сзади форточка открылась и монах заорал мне вслед:

— Куда пошел?

— Домой, — ответил я, не оборачиваясь.

— Ну и вали, пугай детей малых своим блистательным невежеством.

— И напугаю. — Уходя, я старался плечи держать ровно, а душу мою словно выдирали из загривка. Я поклялся не оборачиваться и медленно, мучительно спускался по тропе. Я был уверен, что никогда больше не увижу Джоша.