Святые Спиркреста - Аврора Рид

его храбрость. Она поцеловала его не из-за любви и даже, как я подозреваю, не потому, что хотела этого.

Почему она его поцеловала? Потому что он был рядом и потому что он был единственным молодым королем, который мог подойти к Теодоре? Лука поцеловал бы Теодору не вопреки тому, что она моя, а именно благодаря этому. А Теодора знает? Поэтому ли она его поцеловала?

Я прокручиваю в голове эту загадку с тех пор, как в последний раз видел ее. Мое желание к Теодоре отражает ее желание ко мне — так почему же она поцеловала его, а не меня?

Истина, которую я ищу, поэтична и сложна. Такова природа истины в поэзии, в литературе, в философии. Истина романтизируется как нечто великое и исполненное, как катарсис откровения.

В реальности же правда обыденна, очевидна и ошеломляюща.

Теодора могла поцеловать Луку только потому, что хотела этого. Что она могла. Что он был рядом.

Она могла поцеловать его без всякой причины.

Теодора живет в клетке моего сердца, где она существует как соперница, друг, компаньон, ангел, любовник, приз, завоеватель, святой и мудрец.

Вот только все это время настоящая Теодора жила в реальном мире. Она жила реальным существованием — таинственным существованием несчастливого лета, нетронутых блюд, поцелуев, отданных мальчикам, достаточно смелым, чтобы принять их. Как я могу винить ее за это?

Я не могу.

По логике вещей, я должен отпустить это. Я должен отпустить боль. И я должен обязательно извиниться перед ней за свое неприемлемое поведение в классе.

Но я не могу сделать ничего из этого. Я не могу отпустить это. Я не могу отпустить боль, которая впивается в меня, словно шипы, вонзающиеся в мою плоть. И я определенно не извиняюсь перед ней.

И я не веду себя зрело, с честью или самообладанием.

Я поступаю совершенно наоборот.

— Ты поцеловал Теодору? — спрашиваю я Луку тем вечером, прерывая его на половине ужина.

В обеденном зале вокруг нас шумно, и Эван с Севом, сидящие напротив Луки, удивленно поднимают глаза.

— Кто тебе сказал, что я это сделал? — спрашивает Лука, не дрогнув.

Его волосы всклокочены от пота, а рот полон еды, так что я думаю, он только что вернулся с тренировки по фехтованию или стрельбе из лука. Но без своих фехтовальных клинков или лука и стрел Лука худой и слабый, как стебель тростника, и сейчас я хочу только одного — переломить его пополам.

— Так и есть.

Лука пожимает плечами и запихивает в рот еще одну ложку еды. — И что?

— Так ты ее поцеловал?

— А что ты хочешь, чтобы я сказал? Она чертовски сексуальна, почему бы мне не поцеловать ее? Ты же не требовал ее себе.

— Никто не может претендовать на нее. Она человек, а не вещь.

— Именно. — Лука откидывает со лба прядь бледно-коричневых волос и одаривает меня акульей ухмылкой. — Она может поцеловать меня, если захочет. Она может делать все, что захочет, и если она захочет фу…

Я хватаю его за воротник, прежде чем он успевает закончить фразу, и наполовину выдергиваю его из кресла.

— Тронешь ее еще раз, и я позабочусь о том, чтобы остаток твоей жизни был коротким и мучительным.

Он смотрит на меня, мгновение не понимая, а затем разражается хриплым смехом.

— Как скажешь, Блэквуд.

Я отпускаю его и ухожу под недоуменными взглядами наших друзей.

Но на случай, если Лука мне не поверит, тем же вечером я наведываюсь в оранжерею Спиркреста. Там растет олеандровое дерево — оно уже не цветет, но это неважно. Мне нужен всего один листик, чтобы подсыпать Луке небольшую дозу олеандрина.

Всю следующую неделю ему плохо, настолько плохо, что он вынужден на время покинуть кампус. Если он и уловил связь между моей угрозой и своим внезапным недомоганием, то никогда об этом не упоминает.

После этого я не чувствую никакой вины. Даже наоборот, мне кажется, что ему очень повезло.

Я использовал только листья олеандра. Если бы я использовала кору, то могла бы отравить Луку розагенином.

А это почти так же смертельно, как стрихнин.

Когда я в очередной раз вижу ее, Теодору, на еженедельной лекции "Апостолы", мы сидим в противоположных концах небольшой аудитории в Старой усадьбе.

В этом месяце мы изучаем эстетику и этику (ирония судьбы, учитывая мой неудачный этический выбор в последнее время). Мистер Эмброуз заканчивает свою лекцию, написав на доске вопрос.

Что делает что-то красивым и почему?

Он поворачивается к нам лицом с серьезной улыбкой.

— На этот раз я не хочу, чтобы вы все рассматривали этот вопрос слишком теоретически. Мне не нужны расплывчатые и бессвязные рассуждения о том, что может сделать что-то теоретически прекрасным для какого-то теоретического человека. Я хочу, чтобы вы сказали мне, что делает что-то красивым в ваших глазах. Я хочу, чтобы вы привели мне конкретный пример того, что вы считаете красивым, и я хочу, чтобы это было исследовано. Что это за вещь? Почему она прекрасна? Как вы определяете красоту, и какое значение вы ей придаете?

Мои глаза сами собой ищут Теодору.

Она сидит, положив подбородок на ладонь, и смотрит на мистера Эмброуза. Но ее веки немного тяжелы. Рот расслаблен и слегка прижат ладонью. Тяжелый плащ ее волос падает на плечи, как лунный свет.

Я со вздохом отвожу взгляд.

В общем-то, я подходила ко всем заданиям мистера Эмброуза с честностью и уязвимостью. Но для этой конкретной оценки у меня нет ни единого шанса быть правдивым

Потому что, если бы это было так, мне пришлось бы признать, что красота для меня — это тихая девушка с блестящим умом, капитан команды по дебатам со спокойным голосом и учебники, испещренные цветными аннотациями. Красота для меня — это девушка с холодной кожей и далеким взглядом, девушка, которая любит детские книги, но редко смеется. Красота для меня — это шелк цвета шалфея, мягкая белая шерсть и глаза незабудки.

Мое определение красоты начинается и заканчивается Теодорой.

А что касается ценности, которую я ей придаю, то она неизмерима. Ради нее стоит умереть, ради нее стоит жить. Возможно, убить или хотя бы отравить. Она стоит каждой академической неудачи, каждой беспокойной ночи, всех страданий, тоски и безнадежности.

Она не стоит всего. Она и есть все.

Так как же я могу на нее злиться?

Я уже собирался отправиться в библиотеку, чтобы совершить паломничество во имя искупления, когда