Старец Иероним, молчальник Эгинский - Петр Боцис

о жертвоприношении Авраама. Так что девушки, когда работали, напевали эти умилительные песни, и вместо того, чтобы помышлять о чем-то суетном и грешном, думали о душеспасительных вещах.

Старец Иероним был благодатным человеком, Бог дал ему и мудрость. Будучи анатолийцем, он говорил часто афоризмами. Если среди посетителей оказывался богослов, старец, обращаясь к нему, говорил:

— Ты богослов, буквы выучил. Страха Божия нет, — лишь название приобрел.

То есть, изучающий богословие непременно читает много, но если при этом нет страха Божия, то он лишь имеет звание богослова и не знает сущности богословия.

Часто он спрашивал приходящих:

— Ты доволен собой?

Если посетитель не знал, что ответить, колебался или отвечал утвердительно, то старец говорил:

— А я не доволен собой. Очень многое мне еще нужно

исправить.

Слушая это, посетитель и нехотя вздыхал, обличаемый своей совестью.

Если кто-то говорил старцу, что такой-то человек хорош, то слышал в ответ:

— Да, хорош, но может и лучше стать. А от хорошего до лучшего надо пройти много ступеней. Да, всегда можем мы стать лучше.

Старец был очень внимателен к своим словам и никогда не говорил без толку. И хотел, чтобы все его посетители были такими же.

Однажды некто сказал об одном человеке, что он святой. Старец тотчас возразил:

— Ты что, Бог? Только Бог знает, кто свят. Ты же не говори так легко, что тот или иной свят, ведь ты не знаешь сердечные расположения. Если он свят, то Бог это откроет, если захочет. Ты же не говори так.

— Прости, старче. Поскольку умерший был благочестив и усерден в подвигах (речь шла об одном афонском монахе) и умер хорошо, то я и назвал его святым. В сравнении с нами он святой.

— Послушай. Одно дело — относительно и другое — действительно. Ты не говори. Бог весть, Он и рассудит кто свят, а кто нет.

Внешне старец всегда выглядел неряшливым и непричесанным, в заплатанной одежде и старых туфлях. Он дал обет, как сам говорил, не носить новую одежду, но лишь изношенную и заплатанную.

— Когда я был молодым, то жил в большой нищете, — рассказывал он мне. — Особенно в Иерусалиме и первое время на Эгине. В Иерусалиме мне не дали служить дьяконом, поскольку у меня было малоазиатское произношение, а у меня часто не было хлеба насущного, тогда мне приходилось просить милостыню по дорогам, чтобы не умереть с голоду.

Говоря это, он развернул свой платок и заплакал, как будто просил милостыню.

— Хороша бедность, поскольку учит смирению. Когда я даю что-нибудь, то мое «я» возносится, но когда бываю вынужден протянуть руку и просить у других, тогда и смиряюсь.

Как забыть эти слова старца! Ведь то, что он говорил, не было отвлеченностью, но основывалось на его опыте, и когда с подобным сталкиваешься в жизни, то осознаешь всю глубину его слов.

Позже, когда он перед войной ушел из больницы и поселился в Благовещенском скиту, то избрал добровольно нищету. Там он и дал обет не носить больше новых вещей, и ел он очень мало, во всем следуя назиданиям аввы Исаака Сирина. Можно даже сказать, что старец Иероним Эгинский стал воплощением слов аввы Исаака: беседуя, он не мог, прямо или косвенно не коснуться учения аввы Исаака. Авва Исаак стал его дыханием и жизнью. Поэтому и те, кто посещал старца, чувствовали, что попали к одному из древних пустынников первых веков христианства. На старце Иерониме исполнились слова св. Иоанна Златоуста, что «не место, но образ жизни» делают христианином или монахом. Ведь, хотя он и не жил в пустынях Палестины, Египта, Сирии и Месопотамии, а на Эгине, но в сердце и уме своем он был жителем пустыни, один на один с Богом.

Старец до того был не ухожен, что часто у него гноились глаза, но это его нисколько не волновало, и он даже не замечал этого. Однажды, когда я был у старца, к нему пришел какой-то представительный человек. И пока мы разговаривали со старцем, вошла в келью монахиня Евпраксия и стала приводить его в более или менее приличный вид. Она забрала у него скомканный платок и дала ему чистый, затем она попробовала прочистить ему глаза, как заботливая мать. Но старец воспротивился, говоря:

— Монахиня, тебе это мешает? И мне тоже нет. Оставь, оставь.

Затем он обернулся ко мне:

— Монахиня хочет сделать меня красивым. Куда ей понять, она женщина. Хочет, чтобы наружность была привлекательной, а я хочу, чтобы внутри было красиво. Мы должны душу украшать, нашего внутреннего человека. А тело незачем.

У старца был особый дар передавать другому свою мысль со свойственной ему простотой, так, что его слова запечатлевались надолго в памяти. Время от времени он брал свой платок, который всегда носил в правой руке, и держал его за один конец перед лицом своих слушателей. Если рядом случайно оказывалась «монахиня», то в испуге бедняжка бежала искать чистый платок, чтобы мы не смотрели на грязный. Она забирала у старца старый платок и давала ему в руки чистый, укоряя его за то, что он показывает грязный платок посетителям. Он же оставался невозмутимым, и, показав нам платок, ронял его на пол.

— Конечно, — говорил кто-нибудь из посетителей, — он упал, поскольку вы его отпустили.

— Так же и мы. Если б нас не держала твердая рука Всевышнего, мы бы упали прямо в грязь лицом. Никто бы не выстоял. Если бы нас оставила благодать Божия, то все бы мы пали. Пусть никто не гордится своей мудростью, своей бдительностью. Сии на колесницах и сии на конях, мы же имя Господа нашего призовем и спасемся. Не хотящий и спешащий спасается, но по благоволению и милосердием Божиим. Без Бога мы ничего не можем сделать. Всуе строить, всуе стеречь, если Господь Бог наш не созиждет и не сохранит. С Богом и невозможное возможно. Да, если мы отпускаем платок, он падает, и если сладчайшая благодать Спасителя нашего оставит нас, то мы погибнем, никто не спасется. Будем же всегда стремиться к нашему Отцу Небесному! Всегда держаться за крепкую руку Христову, и Он нас поддержит.

…Однажды я приехал в Грецию и на несколько дней остановился в центре Афин. Хозяева дома были очень гостеприимны и всегда принимали к себе клириков и монахов со всей Греции. За неделю до моего приезда у них останавливался один афонский духовник. Хозяйка дома сказала мне:

— Что и говорить. Как велика духовная любовь! Ее не сравнить ни с чем. Ни дети, ни родные по крови