Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

ведь парнишко все выдал. Подожди, вот еще и за избача начнут жилы мотать.

— Ладно, перестань корить. При надобности другой аппарат оборудуешь…

— А хлеб?

— Хлеб, конечно, не вернешь. Напрасно ты его у Егорки хранил. Не во всяком месте можно чужими руками жар загребать.

— За хлеб я им спуску не дам. И Егорка за него наплачется. Дорого им обойдется каждое зерно.

— Ой, не спеши, Максим! В запале себе голову свернешь и нас всех загубишь.

— А я не могу больше терпеть. Чем дальше, тем хуже. Куда ни повернись, везде прорва, поруха, убыток и разор. До чего это дойдет? Никто не знает: ни ты, ни я, ни поп, ни любой наш первоулошный мужик. Мелко мы все плаваем. Лаем на них из подворотни, каждый по-своему. Не стало у нас между собой настоящего сговору. Боимся голос возвысить.

— Ты же первый и боишься! — насмешливо поправил его Юдин. — Правильно давеча Пашка-то подметил. Вздумал его удивить, двор на замок закрыл. Будто тот замок сломать нельзя. Захотят, так откроют и твоего разрешения спрашивать не станут. Закон-то ведь в их руках. Пока ты на закон надеешься, они его по-своему обернут. Оставайся с ключом, любуйся им.

— Не допущу! Своими руками дотла хозяйство изничтожу, но им ничего не дам!

— А я так поступил бы иначе. Коли у меня все сделано в аккурат, надежно, то приходи ко мне хоть сейчас, ройся, ищи, осматривай каждый угол. С чем пришел, с тем и уйдешь, не поживишься! Я вот даже из-за Дарьина парнишки не расстраиваюсь. Дал с ним осечку, так это, может, к лучшему: меньше спросу! И тебе советую сдержать карахтер. Целее будешь!

— Посмотрим.

— Тут и смотреть нечего. Аппарат в загородке они, без сумления, разыщут. Самогонку, сколь возможно, постараются отнять. Насчет избача и субботинского парня беспременно заварят кашу. Так что расхлебывать нам с тобой придется немало. При твоей горячке живо могут скрутить.

— Все учишь!

— Забота у нас одна, вот и учу.

— Убирайся ты к черту с твоим учением! — снова вскипел Большов. — Шибко ты умный, вроде попа! Ну и целуйся с сельсоветчиками, выгибайся перед ними дугой. За мою шкуру нечего болеть. У меня своя голова…

Он не договорил. Как раз в это время дежурный Ефим Сельницын, заметив с колокольни дым в Дальнем околотке, ударил в колокол. От резкого звона задрожали стекла в оконных рамах. Шум на улице оборвался. Мужики, игравшие в шарик, побросали шаровки и кинулись к пожарному сараю. Юдин распахнул створки и тревожно посмотрел на свой дом. Зато Большов весь встрепенулся, ожил, широко перекрестившись, облегченно выдохнул:

— Слава всевышнему!

С улицы вбежал перепуганный, запыхавшийся Фома Бубенцов.

— Беда, хозяева!

— Знаем, что беда, — отозвался Большов. — Не видать, где горит-то?

— Где-то там, в нашем околотке. То ли на гумнах, то ли на Третьей улице. Надо бы сбегать на место, да куда вас девать, с кем оставить? Ох ты, батюшки мои! Как же теперича быть? Ведь дома-то у меня одна баба. В случае нужды, не управится.

— Ну и беги! — Большов грубо толкнул его в спину. — Беги!

— Не положено.

— Беги, дурак! Останешься нагишом. А нас нечего здесь караулить!

Большов шагнул к дверям, но Фома загородил ему дорогу.

— Стой!

— С кем споришь?! — прошипел Большов. От его толчка Фома отлетел в сторону. Вслед за Большовым вышел и Прокопий Юдин. Фома закричал, призывая на помощь, но возле сельского совета было уже безлюдно, лишь беспрерывно звонил колокол. Фома горестно схватился за голову, минуту, постоял так, затем снова закричал и, не раздумывая более о своей службе, со всех ног помчался домой.

Оттуда, с Дальнего околотка, поднялся огромный столб черного дыма.

Большов торопливо пересек опустевшую площадь, повернул, за церковь и, не таясь, зашел в ограду к Ефросинье. Бывшая монашка стояла на крыльце и с чисто бабьим любопытством смотрела в сторону пожара. Появление Большова в неурочное время взволновало ее. Он завел ее в сени и тоном приказа сказал:

— Сегодня в ночь уедем из Октюбы. Приготовься. Возьми с собой лишь самое доброе. Остальное брось!

— Как же так, Максим Ерофеевич? Куда?

— Не твое дело. Расея велика, места нам хватит. Никому не болтай. Как стемнеет, подъеду.

Распорядившись, он тотчас же ушел. Ефросинья села на порог и опустила руки. Ослушаться приказа она не смела.

Часа через два после этого, когда десятки мужиков, баб и ребятишек, оставшихся без крова, заплаканные, растрепанные, оборванные, собрались толпами на пожарище, Большов вывез сюда на телеге хлеб, квас, молоко, старую одежду и самогон. Обезумевшие от горя мужики-погорельцы пили даровой самогон ковшами, не закусывая, и никому из них не пришла мысль, что подаяние это сделано их разорителем.

2

Павел Иванович вместе с Федотом Еремеевым, дедом Половсковым и Михайлом Чирком примчали в село лишь к концу пожара.

Михайло Чирок снял шапку, хотел перекреститься, но махнул рукой и, не зная, как выразить сочувствие погорельцам, сиротливо бродившим по пепелищу, пробормотал:

— Батюшки мои! Что такое случилось? Горе-то какое!

Павел Иванович, покрытый потом и пылью после бешеной езды, обернулся к нему:

— Горе? А откуда оно, это горе-то? Не синица же огонь принесла! И не с неба искра упала.

Чирок не возразил. В самом деле: все от человека. Все он, человек, своими руками творит: и худое, и доброе. Но кому польза от того, что пойдут погорельцы по миру за подаянием?

Ехавшие сзади Федот и дед Половсков спешились, загнанные лошади еле передвигались. Павел Иванович тоже сошел с телеги. Кругом курилась горелая земля. Тлели навозные кучи. Догорали угли, подернутые сизым пеплом. Неподалеку от дороги, на выжженной поляне, лежала обгорелая лошадь. Бока у нее вздулись, один глаз лопнул и вытек, а второй, остекленевший, казалось, хранил еще в себе боль и страх.

На месте своего бывшего двора, поджав под себя босые ноги, сидел полураздетый Иван Якуня. К нему жались его малолетние ребятишки, а жена, уткнув голову в колени, тихо, протяжно выла и скребла землю руками. Поравнявшись с Якуней, Павел Иванович скинул с себя пиджак, набросил ему на плечи и прошел дальше. Иван даже головы не поднял. Михайло Чирок снял с себя сапоги, но прежде чем положить их рядом с Якуней, подержал в руках, погладил по голенищам. Федот Еремеев оставил картуз, с которым не расставался с гражданской войны, а дед Половсков — кушак. Это была единственная справная вещь, которую он имел.

Травы пожухли, а высокая картофельная ботва, обещавшая хороший урожай, поникла, листья свернулись трубочками, как в пору невыносимой засухи. Ни прясел, разделявших огороды,