Грибница - Дикий Носок

«Девушка, что за безобразие! Это возмутительно! Уже полчаса Вас дозваться не можем,» – манерно начала дама. За ее спиной маячил надоедливый отпрыск. Рита мгновенно почувствовала себя виноватой во всех грехах служанкой, несмотря на наработанный на службе гонор. Огрызаться она не стала. Себе дороже. Такая цаца наверняка нажалуется во все инстанции. Они это любят.

«Что у Вас?» – деловито осведомилась она.

«У нас?» – подняла брови-ниточки пассажирка. – «Это у Вас. Идемте.»

Она повелительно махнула рукой и выплыла из тамбура. Рита поплелась следом.

Работу свою Рита не то что бы очень любила, но они друг другу полностью подходили. Ей никогда не сиделось на месте. Жить изо дня в день в бермудском треугольнике: дом – работа – дети, было бы для нее нестерпимой пыткой и мукой мученической. Стать проводницей Рита вознамерилась еще в детстве, когда впервые поехала с родителями на море. Когда суета отправления улеглась и поезд, уютно погромыхивая колесами, понес их мимо полей, лесов и деревенек, а мама разложила на столе припасенный из дома тормозок: вареные яйца, огурцы, домашние пирожки с капустой и яблоками, проводница принесла чай. «Вот это жизнь,» – думала тогда десятилетняя Рита. – «Катайся себе по всей стране, да чаек в фирменных подстаканниках разноси. А тебе за это еще и деньги платят. Красота!» Мытье туалетов в романтические мечты не входило. Реальность Риту (редкий случай) почти не разочаровала. Кроме прозы жизни, тех же туалетов и редких пассажиров – профессиональных скандалистов, выпадали и пряники: подвезти какого человечка с острой надобностью в своем купе за вознаграждение или прихватить из рейса в Среднюю Азию несколько ящиков духовитых абрикосов. Это уж просто святое. Чего только она не возила для перепродажи: арбузы из Астрахани, омуля с Байкала, «Рижский» бальзам из Латвии. Так и жила в вечном хаосе. В квартире всегда кавардак. Зато не скучно. И деньги всегда водились.

Дама-линкор тем временем вплыла в свое купе и указала пальцем на спящую на верхней полке женщину: «Вот, полюбуйтесь.» В самом факте сна средь бела дня ничего удивительного не было. Чем еще заниматься в поезде, кроме как есть или спать? На кого жор нападает, а на кого храпёж. Женщина, укрытая вечно сыроватой поездной простыней, лежала на боку, лицом к стене.

«И чего? Пьяная что-ли?» – непонимающе пожала плечами Рита.

«Нет,» – авторитетно заявила пассажирка. – «Точно не пьяная. Приличная женщина. Мы с ней вчера очень мило разговаривали. А сегодня она не просыпается. А времени уже второй час, между прочим.» Она требовательно постучала ногтем по циферблату маленьких женских часиков на руке.

Рита пробралась к изголовью полки, для чего линкору пришлось покинуть купе.

«Женщина, проснитесь! Женщина!» – громко позвала она.

«Вы слышите меня? Женщина, просыпаемся!» – требовательно истеричные нотки в голосе успеху не способствовали.

«Вот видите,» – всплеснула руками пассажирка.

Не церемонясь больше, Рита потрясла гражданку за плечо. Та легко и охотно перевернулась на спину. Рита, дама-линкор и забравшийся на нижнюю полку настырный пацаненок дружно взвизгнули. Лицо гражданки поросло плесенью, словно забытая на неделю в пакете булка. Оправившись от первоначального испуга, Рита попробовала было пощупать пульс пассажирки, да на запястье с испугу не обнаружила, а шею трогать побрезговала. Дама-линкор пароходной сиреной требовала немедленно перевести ее в другое купе.

Пока Рита суетилась (начальник поезда, милиция, скорая на ближайшей станции), та неотступно следовала за ней, словно тень отца Гамлета, и своего, разумеется, добилась. Заплесневевшую гражданку по документам звали Чемоданова Елизавета Андреевна.

***

Ленечка Комаров весело месил грязь резиновыми сапогами. С детским садиком было покончено раз и навсегда. Сегодня была суббота, а с понедельника мама уходит в отпуск и повезет Ленечку на все лето к бабушке в деревню под Воронежем. Надо было откормить ребенка (то есть его – Ленечку), навитаминизировать его перед тем, как дитятко отправится грызть гранит науки в первый класс. А ближайшие два дня он может спокойно лазить по весенним лужам, увязать по колено в грязи, топтать толстый, мягкий слой прелых иголок и листьев в тайге за домом.

Ходить в дощатый туалет на улице с двумя дырками в полу Ленечка боялся. Там было страшно, скользко и мерзко воняло. Куда лучше (и веселее) было описать кустик, или пенек, или еще что в лесу. Ленечка пристроился за задней стенкой туалета, вынул хвостик и пустил струйку. Брызнуло и на кустик, и на травку, и на прошлогоднюю щелястую шишку, и на тоненькие, невесомые косточки какого-то мелкого зверька, и на странной формы гриб, проклюнувшийся из-под земли. Недолго думая, Ленечка раздавил его сапогом и для верности покрутил пяткой туда-сюда, размазывая по земле его остатки.

***

Труп раскачивался на ветке все сильнее. Все прошедшие недели он жил собственной жизнью и претерпел значительные изменения. Распухший язык уже не вываливался из раскрытого рта. Глаз тоже не было. Птицы постарались. Растрепанные волосы грязной спутанной копной свисали на лицо. Рваные колготки болтались лохмотьями. Обгрызенные пальцы на ногах носили следы зубов нескольких созданий. По ночам труп подмерзал, днями, на солнышке, оттаивал, пока, наконец, не прикрылся снежком. Ветер раскачивал тело, периодически ударяя о ствол сосны.

Первая серьезная метель накинулась на тайгу, как на свежую булку. Жадно кусала, обгрызая хрустящие корочки, сжимала в кулаках бледный мякиш. Замаскировав буреломы снегом, она оставила только вереницы черных стволов, меж которых и кружила в свое удовольствие. Да болтающийся в петле труп. Злясь на свое бессилие, она бросала в него пригоршнями снег и швыряла о ствол сосны. А успокоилась, только когда распустила неумело завязанную, вконец измочаленную веревку и шваркнула тело о пенек. Голова при этом оторвалась и откатилась в сторону. Воодушевившись успехом, метель немедленно закидала замерзшее тело снегом и успокоилась.

По весне труп оттаял, раскис, разложился, а к концу лета сквозь белеющий череп проклюнулся конус, точно шаловливый покойник высунул палец из-под земли.