Кабинет-министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

Начинают блестеть базальтовые скалы на вершинах всё ещё далёких гор, сумерки наползают на долины. И Артемий подаёт знак остановиться на первую ночёвку.

Сумерки так быстро превратились в густую непроглядную тьму, что уже при свете факелов раскидываются на зелёной площадке шатры, сбиваются в кучу лошади и катыры, а по краям поляны, где разместился весь караван, замелькали, засветились огоньки, не дающие света, — это вылетели из чащи леса большие фосфоресцирующие жуки. И, словно дорогое ожерелье, блестит и переливается весь перелесок, а иные жуки поднимаются и улетают, оставляя за собой полосу яркого белого света.

Удивительная красота и неповторимый аромат лесных трав и полевых цветов заставили Артемия вглядываться в эту чудесную неповторимую ночь. Однако едва Федот приготовил ему постель на земле под покровом походного шатра, как все звуки куда-то пропали, сон смежил веки посланника, а на месте сверкающих зелёных кущ увидел он опять снежное белое покрывало с сумрачными соснами и елями и плывущую по снегу девочку-принцессу с распущенными по спине волнами чёрных густых волос...

В походе узнал Артемий многое из быта персов. В домах и в шатрах, полукругами расположившихся у городков и деревень, нет у персов иной мебели, кроме ковров и круглых валиков-подушек. Дорогие кровати, завезённые богатыми персами из Европы, здесь не играют никакой роли, кроме как украшения — красиво, но непригодно для жизни. Спят персы на полу, на коврах или тонких матрасах, подложив под голову валики. Весь свой домашний скарб персы хранят не в сундуках или комодах — они им попросту неизвестны, — а в маленьких окованных железом сундучках, главным образом русского изделия.

Первая ночь в шатре дала Артемию спокойный и глубокий сон. Лишь перед самым рассветом растревожили его тучи москитов, облепивших полог над постелью. Но пора было вставать, собираться в путь, и Артемий вышел из шатра в предрассветных сумерках уже готовый сесть в седло. Густые синие сумерки становились всё прозрачнее и светлее, прорвались наконец и солнечные лучи, и трава засверкала под ними. Позолотили лучи и окрестный лес, пронизали его яркими блестками и сверкающими бриллиантами заиграли в воде студёного ручья, шумно скатывающегося по камням.

Длинной вереницей растянулся караван посланника. Дорога делалась всё уже и уже, и наконец стало возможно ехать лишь гуськом — всё выше и выше в горы поднимались лошади и катыры, едва видные из-под больших вьюков — поланов.

Тропа взбирается по высоким откосам, закрытым богатым южным лесом. Густая тень его странно пахнущей листвы защищает от палящих лучей солнца, и теперь ещё, в зимнюю пору, жарящего всё живое вокруг. Во многих местах горные ручьи прорезывают тропу и с шумом скатываются по крутому косогору. Всё круче и круче подъём, леса редеют, горные склоны становятся всё более пустынными и приобретают странный мутновато-коричневый цвет. Далеко внизу виднеются клочки зелени, глинобитные постройки почти скрыты их плоскими крышами, и едва заметны целые деревни.

Дорога превратилась в тропу, идущую по узкому карнизу с почти отвесным уступом. Справа — высокие скалы, слева — глубокая пропасть. Караван почти вплотную прижимается к скале, и Артемий зорко поглядывает то вперёд, то назад: каравана почти не видно, только крупы лошадей свиты впереди, да сзади верный Федот.

И вдруг Артемий увидел, что навстречу идёт тоже караван — несколько десятков мулов, нагруженных так, что их почти не видно из-за громаднейших вьюков. Артемий разволновался: неужели передние охранники не могли остановить встречных, чтобы пропустить караван посланника, — но делать нечего — приходится прижаться к самой скале, чтобы катыры не сбили в пропасть.

Федот не выдержал, заорал во всё горло, но мулы шли и шли по тропе, заунывно звеня всеми своими колокольчиками. Федот хотел было перегородить тропу, отступил с лошадью чуть в сторону, и сразу же его оттёрли идущие катыры. Лошадь Федота подвигалась всё ближе и ближе к пропасти, оттираемая упрямо шагавшими мулами. Нигде не видно было ни погонщиков, ни охранников.

Лошадь Федота уже упирается задними копытами в самую кромку пропасти. Камни под ними не выдерживают, срываются вниз. Мелькают режущие воздух лошадиные копыта, и вместе с лошадью Федот летит вниз.

Взвился столб пыли, мелькнула лошадиная сбруя, кафтан Федота, и Артемий не успел ничего предпринять — Федота уже не было на тропе.

А встречный караван, звеня своими несносными колокольчиками, упрямо идёт и идёт навстречу. Погонщики усердно колотят животных по натруженным спинам, кричат, всё заволакивает тонкая пыль...

Ещё несколько минут, и караван проходит, остановленные лошади и весь обоз посланника могут продолжать путь.

Артемий подъезжает к самому краю обрыва — ничего не видно в этой прозрачной пыли, дно ущелья закрыто зелёными зарослями, — и слёзы выкатываются из глаз Волынского: сколько лет провёл он вместе с Федотом — с самого отрочества они не расставались. Хоть и попадало часто камердинеру от хозяина за жадность и стяжательство, но не забываются дни, проведённые под Лесной, в битве у Полтавы. Друг не друг, просто слуга, а прирос Федот к сердцу Артемия. Вставая, видел он простодушное курносое круглое лицо своего слуги, ложась, опять же от Федота слышал он пожелания приятных снов.

Почти всю дорогу до спуска Артемий не видел ничего — слёзы застилали его глаза: верный Федот столько лет служил ему, столько лет был всегда рядом! Найдётся и другой камердинер, станет служить ещё усерднее, но это будет уже другой...

Уже многих людей в своём посольстве недосчитывался Артемий. Он писал ещё из Шемахи канцлеру Головкину в Петербург: «И ныне живу в такой горести, что уже животу своему не рад. К тому же, которые при мне есть — все лежат больны, из которых и умерли капитан Деливер, и паче всего жаль — канцелярист Алексей Бехтеяров. Да из людей моих умерло 9 человек, а и другие многие при смерти. И теперь всего не осталось 10 человек здоровых. И не знаю, как и ехать отсюда. В Шемахе нет прямой язвы, однако ж зело нездоров воздух, а в иных местах в Персии великое поветрие, а паче в Гиляне и в Тавризе, где уже многие места опустели».

Вот и ещё один погиб...

А приобретений у Волынского было очень немного. Прибежал пленник генерала Чирикова, стоявшего в Астрахани. Человек был захвачен турками и продан в рабство в Персию. Он оказался таким ценным, что Волынский не мог нахвалиться: знал и турецкий, и персидский языки, свободно говорил и писал не только на русском, но и на этих восточных языках. А в посольстве у Волынского не было людей, знающих местный язык, — те, что были причислены к посольству, оказались негодны: мало того, что не знали ни одного языка, на своём-то с трудом могли составить грамоту. Одного такого боярского сынка Артемий уже отправил домой, в Россию, за негодностью, а других держал не за то, что помогали знаниями, а просто из человеколюбия.

Долго ждал Артемий со своими подданными разрешения шаха отправиться в Испагань, храбро отражал все дипломатические атаки, держал фронт по всем торговым делам, отстаивая интересы русских купцов, и добился многого — во всяком случае, защиты их от поборов и лишних пошлин. Наконец дождался и разрешения шаха отбыть в Испагань. Не раз и не два пытался вернуться домой — кормовые не получал, тяготился враждебным отношением шемахинского хана, но терпение его было вознаграждено: он ехал в Испагань пред очи шаха.

Едва караван спустился вниз, к ручью, прорезавшему узкую долину между горами, как Артемий отрядил людей и вместе с ними поскакал на поиски тела Федота — похоронить по-христиански обязывал и его долг и прочувствованная теперь любовь к верному слуге.

Артемий едва поверил своим глазам, когда увидел Федота, стоявшего возле скалы и сторожившего вьюки, снятые с лошади. «Уж не призрак ли?» — мелькнуло в голове у Волынского, и он судорожно перекрестился.

Но Федот, изрядно исцарапанный, слегка окровавленный и чуть прихрамывающий, подбежал к Волынскому:

   — Артемий свет Петрович, прикажи дать лошадь, моя-то вся на куски развалилась, а во вьюке одежда, обувка твои, барин, помяты все...

Артемий спрыгнул с седла, обхватил Федота:

   — Живой! Да как ты уцелел, с такой-то кручи, уж я похоронил тебя!

Федот отстранился:

   — Запачкаетесь, барин, я вон какой кровяной, а одежду-обувку вашу сохранил в целости, помята только вся...

Артемий ещё раз обнял верного слугу и снова заплакал, теперь уже от радости, что ловкость Федота обманула смерть. Падая вместе с лошадью, сумел он освободить ноги из стремян, броситься в сторону, уцепиться за какое-то дерево и сползти вниз по склону, а где и скатиться на заднице — его штаны висели клочьями.

Через несколько минут Федот уже как ни в чём не бывало возился с самоваром и распаковывал вьюки с дорожными припасами.