Славные подвиги - Фердиа Леннон

ни другое. На этих словах его голос дрожит; видно, что он нервничает. Давно я не видел, чтобы Гелон реально нервничал, и поначалу мне кажется, что это из-за чего-то еще. Просто холодно, или карьерная пыль застит мне глаза. Но нет, Гелон жуть какой напряженный, и только теперь я замечаю, что остальные тоже. Даже дети ведут себя тихо, а если кто из них смеется, то как-то наигранно, будто он тоже актер. Афиняне ходят туда-сюда, хватаются за костюмы, чтобы успокоиться. Кажется, что они перешептываются, но, подойдя поближе, я слышу, что это просто слова из пьесы, что они шепчут реплики себе под нос, как молитву, и каждый повторяет разные части: кто-то – начало “Медеи”, кто-то – конец, а кто-то – середину “Троянок”, и ко мне снова подкрадывается чувство, что время растворяется в бесконечной песне. Только старик стоит себе непринужденно у тачки, пьет и напевает себе под нос – мне хочется напитаться этим спокойствием, так что я подхожу к нему. Пахес идет со мной.

– Так ты у нас музыкой занимаешься?

Старик кивает и отпивает вина.

– И как, прилично играешь?

Он сдвигает соломенную шляпу на затылок, так что я вижу, как он весело прищуривает бледно-голубые глаза и тихо посмеивается.

– Что смешного? – Я говорю раздраженно, но он, кажется, не замечает.

– Поздновато спрашивать, – говорит он. – Но я тут. Это факт.

Он предлагает мне вина, и я отказываюсь. Тогда он предлагает Пахесу, и я решаю, что не так уж старый хрыч и плох.

Мы стоим втроем у тачки, ничего не говорим, только смотрим по сторонам, а иногда друг на друга, и улыбаемся, будто сегодня просто день как день, а потом Пахес говорит:

– Как вы думаете, кто-то придет?

– Придут, – говорю. – Сиракузяне от театра без ума.

Старик будто собирается ответить, но передумывает. Он достает авлос и начинает играть на нем пальцами – не дует, просто перебирает, закрывая и открывая дырочки с поразительной скоростью. Наверное, играет он прилично.

– Нет человека счастливей того, кто помер у матери в утробе.

– Чего?

– Пословица афинская, – говорит старик; пальцы так и пляшут. – Смурные они люди. Жуть какие смурные.

– Я бы так не сказал.

Это Пахес – он долго тянет вино из меха.

– Чего ты за них вступаешься, Пахес? Я-то знаю, что ты не такой.

Комплимент, кажется, совсем не утешает Пахеса, поскольку он хмурится и пьет еще.

– Притормози. Мы же не хотим, чтобы ты набухался. Капелька, нервы успокоить – пожалуйста, только не так, чтобы ты слова не выговаривал.

– Вам не найти народа, который столько смеется, сколько мы, афиняне, – говорит Пахес. – Был у меня друг – так насмешит, что того и гляди ребра треснут. – Он улыбается так широко, будто нет ничего лучше, чем когда ребра трескаются. – Самый веселый человек на свете был. И славный музыкант.

– На чем он играл? – заинтересованно спрашивает Алкей.

– На лире. Мы с ним вместе играли.

Кажется, он замечает мое удивление, потому что поспешно добавляет:

– Я ужасно играл, но ему со мной нравилось. Говорил, что я его успокаиваю. – Снова та улыбка. – Афины – это не только трагедия, – с чувством говорит Пахес. – Мы пьем, пока с ног не свалимся, а потом встаем ни свет ни заря, плетем интриги, и любим, и строим, и так по кругу. Это город веры, а не отчаяния. Твоя пословица не имеет ничего общего с Афинами, которые я знал.

Старик смотрит на него – на смену искоркам в глазах пришло что-то посерьезней, можно сказать, уважение, – и он протягивает руку и похлопывает Пахеса по плечу:

– Я не хотел тебя обидеть.

Пахес кивает, и мы еще долго стоим у тачки, передаем друг другу мех. Просто трое мужиков пьют вино в славное утро. Я приобнимаю Пахеса, потираю его голову и с радостью отмечаю, что у меня на пальцах не остается волос.

– Эх, в этом-то вся радость в жизни, да?

– Ага, – говорит он, но видно, что думает о другом.

– Кто был твой друг, Пахес? – спрашиваю я. – Он в Афинах остался или как? Где ты его прячешь?

Пахес прикладывает руки к вискам и, кажется, сжимает, плотно зажмуриваясь – от цвета ящерицы не остается и следа. То, как он сдавливает руками череп, напоминает мне, что бывает, когда разобьешь горшок в мастерской – не думая, пытаешься удержать осколки, хотя знаешь, что дело дрянь.

– Он здесь, – говорит он безжизненным голосом, – в карьере. Я похоронил его в тот день, когда мы познакомились.

Мне вдруг становится паршиво, потому что меня осеняет: я же это знал, просто хотел из него вытянуть. Зачем я это сделал?

Я даже радуюсь, заслышав, как недалеко от нас говорят на повышенных тонах. Рядом с декорациями идет бурное обсуждение, и я направляюсь туда – Пахес идет со мной, и мысленно я вздыхаю с облегчением. Гелон с Нумой спорят, что странно, потому что до этого у них была тишь да гладь. Мандраж, наверное. Я предлагаю обоим вина.

– Чтоб нервы успокоить, – снова говорю я. – Только не так, чтобы слова не выговаривать.

– Лампон, скажи ему, что он с ума сошел, – говорит Нума.

– Да ты подумай, – говорит Гелон. – Никто такого раньше не делал.

– Ничего не понимаю.

Гелон пускается в объяснения. Он хочет, чтобы в “Троянках” сыграл ребенок. Под конец пьесы маленького сына Гектора, Астианакса, убивают – сбрасывают с башни, потому что Агамемнон боится, что тот будет искать мести, когда вырастет. Это все описывает хор, зрители ничего не видят, но Гелон хочет, чтобы мы это прямо сыграли. Реплик нет, так что все, что нужно, – чтобы афинянин, играющий стража, столкнул кого-то из детей с камня, а мы поставим что-нибудь мягкое, чтобы ребенок не пострадал. Гелон считает, что от неожиданности все будут в ужасе и восторге, но я скорее согласен с Нумой.

– Слишком большой риск, – говорю. – Уже поздно вводить новые идеи. Зрители скоро придут, а мы не репетировали. Вдруг что-то пойдет не так?

Гелон едва заметно моргает, и у меня закрадывается мысль: идея совершенно не новая.

– Все просто. Тачка набита зерном, а мы еще положим сверху плащи, и падать точно будет мягко. Лететь ведь все равно недалеко.

– Но дело же не только в этом, – говорит Нума. – В театре и женщин-то нет, не то что детей. Бред какой-то.

– А должны быть, – отвечает Гелон. – В театре должны быть мужчины, женщины и дети. По-моему, так.

Нума качает головой – кажется, он искренне расстроен, он же в Афинах был профи. Театр –