Славные подвиги - Фердиа Леннон

пока не доходим до нужного места. Гелон выбрал его еще давно, потому что здесь есть большой валун, чтобы опереть задники, а за ним афиняне могут переодеться. К тому же здесь мы прямо в середине карьера, в его нутре, в окружении известняковых стен. Будто мы хотим поделиться секретом, и сама земная твердь подползает поближе, чтобы послушать. Почти все афиняне еще спят, хотя некоторые уже начинают ворочаться, и иногда раздается крик или всхлип, будто они пробуждаются от дурного сна – или внутри него.

– Доброе утро!

– Тихо, Лампон.

Нужно несколько заходов, чтобы все перенести, потому что сегодня у нас с собой не только еда, еще и костюмы с декорациями, но наконец повозка пустеет.

– Я вернусь вечером.

– Спасибо.

– Удачи.

Ливиец кланяется, потом резко дергает за поводья, и лошадь трогается с места, а колеса ужасающе грохочут по грубому гравию. Мы идем обратно к карьеру, и я замечаю, что старик в соломенной шляпе идет рядом со мной и в руках у него что-то длинное и тонкое.

– Лампон, знакомься, это Алкей.

Старик снимает шляпу и кивает. Его лицо все в трещинах, будто кто-то постучал по высохшей земле, а глаза – узкие голубые щелочки, но в них есть какая-то игривость, и кажется, что он улыбается, хотя на самом деле нет.

– Алкей займется музыкой.

Он поднимает руку, и я вижу, что в руке у него авлос. Краска на дудочке облупилась и стерлась, а дерево под ней в сучках, бурых, как выделанная кожа, того же цвета, что и ладонь старика, будто инструмент – ее часть, вроде как очень длинный палец.

– Красиво.

К этому времени солнце уже поднялось, и почти все актеры уже рядом. Дети в полной готовности. У каждого есть по заданьицу, и они берутся за дело. Секрет режиссуры в том, чтобы по большей части давать всем заниматься своим делом. Говорить точно и понятно – а там уже все от них зависит. По крайней мере со своими подчиненными я веду себя так. Некоторые дети отвечают за реквизит и костюмы к “Медее”, некоторые – за “Троянок”, а есть еще те, чья задача – просто раздавать еду. Пленники, не занятые в спектакле, следят за нами; кое-кто даже подкрадывается поближе. Конечно, они знали, чем мы занимаемся, но мы всегда старались, насколько возможно, держать репетиции в тайне, проводить их за валунами или в закоулках в стенах карьера. Сегодня мы на самом видном месте, ни от кого не скроемся. Гелон принес пару лишних мешков с зерном, и мы оставим их здесь, когда представление закончится, но сейчас нам надо поработать спокойно, без перерывов – и я поднимаю дубинку и делаю шаг вперед.

– Доброе утро, мальчики. Уверен, вы все знаете, чем мы тут занимались. Так вот, день настал. Через пару часов здесь будет самый цвет сиракузского общества. Они придут отдать дань единственному хорошему, что породили Афины, – Еврипиду. – Я подмигиваю. – Будете вести себя хорошо – может, получите бухла да перекусить, как все закончится. Но если что-то сделаете, чтобы помешать, – то, как говорил великий Гомер, я вам череп проломлю.

Я пару раз замахиваюсь дубинкой – широко, ни в кого особо не целясь, – и те, кто крался поближе, разбегаются.

– Умницы. Вижу, поэзию вы знаете.

Я оборачиваюсь, широко улыбаясь, и вижу, что малютка Страбон смотрит на меня в потрясении.

– Надо было, Страбон. Нельзя же, чтобы эти бедолаги все продовольствие украли.

Он кивает, но, по-моему, не понимает, потому что чуть позже он пытается дать одному афинянину морковку, и только Дарес его останавливает.

Задники не получилось перевезти целиком – слишком большие, – так что пришлось попросить распилить их на три части, теперь приходится собирать. Прислоняем их к валуну друг за другом, в том порядке, в каком они появятся; первыми идут декорации к “Медее”. Так мы сможем просто отодвинуть этот задник, когда “Медея” закончится, обнажить стены Трои – и можно играть. Но все равно, хорошо, что мы заранее приехали, потому что на генеральной репетиции всплывает множество мелких проблем. Афиняне долгие месяцы не носили новые одежды и, получив костюмы, просто ошарашенно держат их в руках, медленно поглаживают, как слепые, а потом расправляют, улыбаясь наивно-радостно, и я понимаю, что они вернулись в детство. Страдания содрали с них годы – так плотник омолаживает дерево, проведя скобелем по старой коре. Да, кажется, в разрухе они нашли невинность.

– Помоги, – говорит Пахес, глядя в мою сторону; в руках у него струятся пурпурные одежды Елены. Он спрашивает первым, и я подхожу к нему сразу.

– Что такое?

– Как?.. Э-э… как это надевать?

На самом деле, костюм Елены – пожалуй, самый хитрый реквизит из всего, что сделала Алекто. Приходится повозиться, чтобы найти в коме блестящей ткани дырки, куда Пахесу нужно продеть голову и руки, но вместе мы справляемся.

– А маска где?

Один из ребят подает мне маску; сначала приходится протереть ее от известковой карьерной пыли и распутать золотистые колтуны парика, но наконец все получается. Пахес надевает ее и исчезает. От него остается единственный след – зеленые глаза, глядящие сквозь прорези, но даже они изменились, будто стали женственней.

– Как тебе?

– Шикарно, – говорю я, и это правда. – Гелон, глянь на Пахеса.

Гелон с Даресом помогают одному из афинян надеть бутафорскую броню, но Гелон немедленно отрывается и подходит к нам.

– Что скажешь?

– Великолепно, – говорит Гелон, и видно, что он это искренне.

– Елена, давай, покрутись.

Пахес пускается в один из Елениных танцев, и золотистый парик слегка развевается на воздухе.

– Двигай бедрами больше, – говорит Гелон. – Помни, что ты танцуешь, чтобы выжить. Не соблазнишь Менелая – он тебя убьет.

– Да, Елена, поживей!

Пахес принимается плясать как надо, и, хотя один раз он спотыкается о длинные одежды, и без музыки танец выглядит странно, он на правильном пути – теряет себя, находит Елену. Я шлепаю его по заднице.

– Хороша, шельма. Менелаю не устоять.

Зеленые глаза моргают, и до меня доносится запыхавшееся “спасибо”.

Главное – это повторение. Где-то час, а то и больше, актеры только и делают, что снимают и надевают костюмы и становятся по местам. Я предлагаю сделать полный прогон, повторить все слова, но Гелон ни в какую не соглашается. На одном заучивании далеко не уедешь, он хочет, чтобы на сцене они немножко терялись. Он говорит, самый лучший театр – не тот, где актеры что-то показывают, а тот, где находят. Точность – для трусов и дураков, а Еврипид – ни то,