Тангейзер - Юрий Никитин

Он преодолел соблазн ухватить ее за плечи и бросить на ложе, а затем навалиться сверху и подмять под себя, утоляя животную похоть, сказал с твердостью, какую пока в себе не испытывал:

– Нет-нет, так нехорошо…

Она изумилась:

– Почему? Все хорошо!..

– Нет, – отрезал он уже тверже. – Одно дело – взять овцу, которую с хохотом держат две вакханки, а потом их самих… хотя и это теперь почему-то кажется мне перебором, а другое – вот так ребенка…

– Но это не ребенок, – возразила она. – Ты как будто не хочешь признавать меня!

– Появляйся кем угодно, – сказал он, – огненноволосой ирландкой, черноволосой и черноглазой иудейкой, сарацинкой, бедуинкой, белокожей и сочной матроной Рима, смуглой женщиной Эллады, чернокожей из Эфиопии…

– Мальчиком из Персии, – подсказала она сладким голосом.

Он ощутил, что чуть смутился.

– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…

– Ты недостаточно проникся, – пояснила она.

– А чего там проникаться?

– Ты был предубежден, – сказала она.

– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…

Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.

– Продолжай, – попросила она.

Он развел руками.

– А что продолжать?

– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!

Он поморщился.

– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.

– Какого?

– Непристойные желания.

– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?

Он кивнул.

– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!

Она слушала внимательно, брови то и дело сходились над переносицей, словно понимает с большим трудом, наконец сказала нерешительно:

– Ну тогда вот… все непристойности, которые желаешь, будут исполнены… предоставлены… как скажешь…

Он поморщился, отмахнулся.

– Да что-то здесь не то. Бунт – это бунт. А когда все есть, то какой это бунт?.. Однако все чувственные удовольствия, как ты сама сказала, я уже перепробовал. И не просто перепробовал, а утопал в них со всем пылом и всей страстью.

Она кивнула.

– Да, ты многих ошеломил. Такой натиск!

– Но чего-то недостает, – проговорил он с тоской. – Чего-то недостает…

Она вскрикнула в тревоге:

– Чего, милый? Только скажи!

Он стиснул челюсти с такой силой, что заломило в висках.

– Не знаю, – процедил сквозь зубы. – Но что-то меня гложет в последнее время.

– Что?

– Не знаю, – повторил он с тоской. – Душа моя проснулась и ранима стала.

– Душа?

Он посмотрел на нее с нежностью и злостью.

– Эх… вы, язычники, знаете только чувственные наслаждения, но у христиан есть душа… и она тоже иногда подает голос. Еще как, бывает, подает…

– Душа?

Он тяжело вздохнул.

– Некоторые священники говорят, что у язычников вообще нет души. Господь вдохнул ее в Адама, но в его потомках она едва тлела, а кое у кого и погасла вовсе. А наш прелат, что шел с крестоносным войском, объяснял, что душа и тело – это как белая и красная глина. Если их прижать друг к другу и перемешать, то частички белой глины будут в окружении красных, как и красные в окружении белых. А то и вовсе глина станет… серой.

Она спросила настороженно:

– Я не поняла. Ты о чем?

– О душе, – сказал он, – я тоже не все понимаю, вот и пытаюсь разобраться, рассуждая вслух. Так все и жили, пока не пришел Христос и не сумел снова разделить белую и красную глину… то есть душу и тело. Теперь, когда говорят, что некто уравновешенный человек, то это значит, что на одной чаше весов лежит душа, на другой – плотские позывы. Я здесь жил, как язычник, словно во мне белая и красная глина смешались в одноцветную массу, но… видимо, это было не так… Сейчас я отчетливо чувствую, что душа у меня есть, у нее свои запросы, очень сильные запросы…

Глава 15

Голда хлопнула в ладоши, служанки моментально уставили перед ними стол роскошнейшими яствами, заботливо придвинули ложе поближе.

Тангейзер с рассеянным видом взял гроздь винограда, отщипнул ягоду, но тут же придвинул к себе блюдо с зажаренными перепелками.

Голда торжествующе улыбнулась, аппетит миннезингера не стал хуже, вон как трещат на крепких зубах мелкие косточки, однако ел он хоть и быстро, взгляд оставался отсутствующим.

– Пока я тешил плоть, – продолжал он до жути спокойным голосом, – душа набирала силы…

Голда спросила чарующе:

– И что? Давай ублажим ее тоже!

Он пробормотал:

– В том-то и беда, что здесь ублажать ее нечем.

– Почему? Здесь есть все!

– Душа требует, – ответил он, запнулся на мгновение и сказал неуклюже: – Требует совсем иного.

– Чего? Только скажи!

Он тяжело вздохнул.

– Мне такое трудно даже выговорить. Но ее голос все громче… и настойчивее.

– Так чего же?

Он сказал хмуро и с горькой иронией:

– Да вот стараюсь облечь это в понятные слова. Даже для себя понятные, я же тоже… приземленный. И от Змея во мне больше, чем от Господа.

Она переспросила в недоумении:

– От Змея? Это кто?

Он отмахнулся.

– Да это собирательный образ Зевса, Аполлона, Ареса, Посейдона… и прочих скотов. Да, сейчас во мне криком кричит то, что называем душой… Да еще как кричит, просто рвет меня изнутри!

Она увидела, как он побледнел и ухватился за грудь, испуганно вскрикнула:

– Да что с тобой? Может, еще вина?.. Сладких фруктов?.. Женщин?.. Ты не можешь ничем заболеть, в моем царстве просто не бывает болезней и страданий!

Он простонал сквозь стиснутые челюсти:

– Значит, бывают…

– Нет! – вскричала она в страхе. – Это невозможно!

Он бледно улыбнулся, лицо все еще искажено страданием.

– Ну да, конечно…

Она заломила руки.

– Я же чувствую, ты страдаешь. Но… почему?

– Душа зашевелилась, – прошептал он. – Какие же у нее острые когти! Ох, еще и зубы… Что плотские утехи?.. За них никто не отдаст жизнь. А ее отдавали за брата, за отца или мать, за любимую сестру, за друзей, за сюзерена, за родные земли… Многое мы любим так сильно, что готовы отдать жизнь. Разве это не мерило более высокой любви, чем жажда животного наслаждения?

Она прошептала непонимающе:

– Милый… о чем ты?.. Я просто не понимаю…

Он прошептал:

– Здесь я умру… Я не хочу и боюсь выходить в неуютный мир, куда требует моя душа… но умирать… здесь?.. Нет… Неужели я ничего не стою?

Она проговорила с болью в голосе:

– Ты самый лучший…

Он поморщился.

– Разве что здесь… А как там… не знаю, не знаю. Отпусти меня, Голда. Зачем тебе мой смердящий труп?

Она вскрикнула:

– Ни за что!.. У меня никогда не было такого мужчины. Я все эти годы ни разу не пожалела, что я с тобой, а это для меня неслыханно!

Он вздрогнул, холодная волна ужаса прокатилась по всему телу.

– Годы?

Она посмотрела с ласковой насмешкой.

– А ты не знал?

Он пробормотал:

– Конечно, нет… откуда? Я был занят… я составлял песни…

Он запнулся, она подсказала безжалостно:

– В редких перерывах между утолением своей страсти!.. Ты очень долго не мог привыкнуть, что можешь брать любую женщину… брать ее как хочешь и где хочешь. Ты все время придумывал, как разнообразить похоть и совокупления, даже я была впечатлена твоей изобретательностью… Ну да, ты же творческий человек, а у вас творчество в первую очередь выливается в удовлетворение своих желаний плоти!

Он пробормотал, избегая ее взгляда:

– Я сочинял и песни…

– По одной в год, – сказала она, – милый мой, я не знаю, что с тобой случилось… но все хорошо, твоя болезнь пройдет… не может не пройти!