Боги войны - Игорь Николаев

«Вызываю огонь на себя» — вот как это называется, а ни хрена не разведка. Если вдруг топчет Долину хотя бы пяток черных… значит, кончилось твое везение, Трегубов. С тремя танками особо не повоюешь.

Когда гусеницы прорезали в глине новую колею, Степан захлопнул люк и прижал к горлу ларингофон:

— Расходимся. Дистанция — пятьдесят метров, действовать по обстановке. Смотреть в оба, ноль-девятнадцать и два-четыре!

— Ноль-девятнадцатый принял.

— Два-четыре принял.

Он хотел еще добавить, чтобы не лезли на рожон, но передумал. Сами все прекрасно понимают, а если от усталости да злого форсу плюнут на все и попрут на черных жечь, давить, крушить… тут никакой приказ не остановит. Только подкалиберный в упор.

Опытные экипажи так и сгорают — когда вдруг становится все равно: жить или умереть, и мечтаешь лишь только об одном, чтобы все наконец закончилось.

— Семашко, что у тебя? — Трегубов переключился на внутреннюю связь ТПУ. — Слышал кого?

Радист крутил верньеры настройки: в мешанине ржавых остовов Долины, когда каждый знакомый силуэт вызывает дрожь в пальцах, холодный пот и судорожное движение в сторону педали спуска, радио может оказаться надежнее глаз. Потому что можно ошибиться и в обратную сторону, приняв настоящего врага за давным-давно разобранный ремонтниками железный труп. Видимость — на триста метров максимум; если поднимется ветер, то не будет и сотни, а прятать машины в засаде среди груд мертвого металла умеют не только наши.

Так что, считай, если услышал вражеские переговоры первым — уже предупрежден.

— Нет, таищ лейнант, тихо пока.

Танки «Тулы» пересекли невидимую границу Долины. По сторонам замелькали развалины ангаров, скелеты раскуроченных по винтику самых разных машин. Здесь снабженцы попаслись настолько обстоятельно, что иногда даже нельзя было разобрать модель танка. Из корпусов газорезкой вырезали целые листы для усиления брони, и некоторые остовы теперь больше всего напоминали дряхлые железные деревья, изъеденные гигантскими гусеницами.

Рота — или, вернее, то, что от нее осталось — добралась уже до Топливного склада и разом порскнула в стороны, обходя длинные вереницы запыленных цистерн по широкой дуге. Стрелять там нельзя, а гореть… гореть лучше и не пробовать. Погребальный костерчик может выйти на славу.

— Сбавить обороты.

Впереди показались два занесенных песком до подбашенных коробок легких французских «Сомуа», подбитых кем-то из «Пензы» пару месяцев назад. Машины эти были в Долине редкостью, и ни одна из сторон так и не раскурочила трофейную броню на запчасти. Зато приметные силуэты служили отличным ориентиром — максимальная глубина, куда добирались разведчики черных. Наверное, где-то и центре их территории стоят так же опаленные «бэтэшки», безмолвные памятники последнему разведывательному рейду отчаянных парней.

— Есть! — вдруг закричал Семашко. — Двое! Переговоры на частоте двенадцать!

В груди сразу стало пусто, и сердце пропустило удар, словно кто-то на мгновение сжал его холодной рукой.

— Миша, назад! Прижмись к французам и держи на холостой! — скомандовал Трегубов и толкнул плечом Иссу Бербатова, заряжающего: — Бронебойный!

— Еще один! Отвечает! И еще, таищ лейнант!

Радист продолжал что-то выкрикивать, отчетливо слышно и без шлемофона в притихшем вдруг танковом нутре, но Степан переключился на ротную частоту.

— Ноль-девятнадцать, два-четыре, не отвечать, радиомолчание. Пусть думают, что я один! Ждать!

— Тула, я — Звезда, что у тебя? Прием!

Далекий голос Коршунова с трудом пробивался сквозь скрежет и вой. А у него станция не в пример мощнее танковой, так что ответ он вряд ли услышит. Помехи такие, будто где-то над головой бушует бесконечная гроза.

В Долине всегда так.

— Звезда! Звезда! Я — Тула!

Молчание. Завывание, шум, визг. Обрывки чужой незнакомой речи.

— Звезда! Я — Тула! Есть контакт! Четыре цели. Как слышите? Прием.

— Вижу цель, — спокойно сказал снизу мехвод Миша.

Трегубов и сам приметил в мутно-рыжем мареве быструю черную тень. Силуэт на мгновение мелькнул в пыльном облаке и снова исчез.

— Спокойно, — Степан привычно высчитывал упреждение по меткам целика. — Он нас тоже слышал. Теперь хочет выманить. Ну, посмотрим, у кого нервы крепче.

— Тула — ведрам: сохранять молчание.

Юркая тень снова сгустилась почти прямо по курсу, поперла вперед, и Миша даже набрал полную грудь воздуха, чтобы закричать, но тут враг резко свернул вправо и, на секунду подставив борт, опять растворился в кисельной, почти осязаемой густоте песчаной взвеси.

— Двойка, — быстро сказал мехвод.

— Согласен. Значит, все-таки разведка.

Бесконечную минуту ничего не происходило, но напряжение внутри танка достигло крайнего предела. Экипаж все понимал.

Снова черный появился, уже не один. По бокам T-II выросли две тени побольше.

— Ноль-девятнадцатый и два-четыре! Бить крайних. Приготовиться-я-я…

В целике показалась еще одна вражеская машина. Первые уже были видны отчетливо, и Трегубов понял, что нарвался-таки на неприятности. Потому что за беззубой «двойкой» грузно катились две «Пантеры». И что-то еще, совсем большое и крайне опасное.

— Рота! Огонь!

Удар. Едкая пороховая вонь. Наглазник прицела кажется теплым.

— Бронебойный!

Где-то рядом в унисон грохочут орудия. Бербатов с усилием ворочает тяжелый снаряд, пинком отправляет вниз дымящуюся гильзу.

— Миша-а-а!

Мехвод все знает сам. Дизель ревет, танк резко сдает назад, цепляя кормой погребенный в песке «Сомуа».

Панораму заволокло пылью, хотя, казалось, куда уж больше… В центре ярким пятном полыхала подбитая «двойка», танк справа закрутился на сбитой гусенице, а левый катил вперед как ни в чем не бывало.

Черные ответили, целясь по вспышкам. Рядом с машиной Трегубова вдруг брызнул искрами повторно подбитый француз, приняв на себя чужую смерть.

— Три «тигра» во втором эшелоне! — передал вдруг «ноль-девятнадцатый», наплевав на радиомолчание.

— Отходить! — рявкнул Степан. Наугад переключил канал и повторил:

— Водовозам — отходить! Ведрам — держать связь со мной и со Звездой! Вызывайте тяжей!

— Две самоходки с правого фланга. Две самоходки спра… — скороговоркой повторил «два-четыре» и замолчал.

— Два-четыре, что у тебя? Живой?

— Попадание… — прохрипел в ответ знакомый голос. — Ничего, командир, трошки повоюем еще…

В целике грузно осел на корму приземистый силуэт: самоходка остановилась, высматривая себе новую жертву. Степан довернул башню и успел первым.

Грохот, грохот, грохот…

Солярная гарь мешается с пороховой вонью, вентилятор не справляется — и в танке становится нечем дышать. Едкий горячий пот течет из-под шлемофона, заливает глаза.

«Штуг» впереди выглядел целым, но не шевелился, застыл на месте: наверное, водитель убит или контужен.

— Тула! Звезда запрашивает силы противника…

Во рту пересохло, и с каждым вздохом кажется, словно в глотку залили вездесущий песок. Лейтенант сглотнул, отчего в горле запершило, и прохрипел:

— Наблюдаемые цели: две «Пантеры», три тяжа, еще две самоходки.

— Вас понял, Тула.

На волне вдруг снова проявился «два-четвертый»:

— Все, командир, отвоевались мы… Покинуть танк!

— Костя!!

— Прощайте, хлопцы!

Трегубов крутанул панораму и успел увидеть, как замерла обездвиженная «тридцатьчетверка» с развороченными катками, как полезли из открытых люков танкисты — трое, не четверо — и как плюнула огнем все еще живая башня. Ответное попадание вырвало с мясом передний люк, но танк еще жил, ствол пушки качнулся, и Степан ярко представил, как в смрадной горячей темноте командир «два-четвертого» досылает снаряд и снова ловит в прицеле ненавистный силуэт. Как оттирает со лба пот, а может, и кровь — и шепчет, шепчет сквозь стиснутые зубы: «Сейчас мы тебя, сейчас…»

Он успел выстрелить еще раз. Не было дела важнее — и он успел.

Но больше судьба не отмерила ему ничего.

«Два-четыре» взорвался.

— Миша, вперед! — Трегубов сжал ручки наводки так, что, казалось, они вот-вот хрустнут под пальцами.

Больше не было приказов, Устава, и даже голос Коршунова не мог сейчас уже ничего изменить. Когда в душе клокочет ненависть, пустота внутри поглощает все, оставляя только добытый кровью боевой опыт и желание бить врага, пока видят глаза, слушаются руки и остаются снаряды и боеукладках.

И еще. Там, за спиной, горстка выживших людей. Своих людей.

Они надеются на тебя, старший лейтенант Трегубов.

А черные силуэты лезут со всех сторон, и многострадальная броня уже третий раз отзывается на рикошеты нестерпимым звоном, оглушительным даже среди дизельного рева. Бербатов мечется от укладки к накатнику, вниз без счета летят пустые гильзы… Миша выписывает фантастические кренделя, и «тридцатьчетверка» все еще может воевать.