Выше полярного круга (сборник) - Валентин Гринер

Зимой учеба в школе, летом работа в колхозе — от зари до зари, наравне с женщинами, стариками и старшими подростками. Но я не отставал, потому что уже чувствовал ловкость и силу. Этому способствовало увлечение спортом под руководством безногого школьного физрука. Лыжи и гимнастика стали моей страстью. На самодельном турнике я делал «скобку» и крутил «солнышко». В сорок пятом занял по лыжам третье место в районе среди ребят своей возрастной группы. А в сорок шестом меня послали на межрайонные соревнования в Уржум, где мне досталось только шестое место по причине, о которой никто не знал, кроме меня.

Дело в том, что перед соревнованиями нам выдавали белые булочки и шоколад. Я видел это чудо впервые с начала войны и решил не есть, а запрятать и привезти в деревню Иринке. Я был ее нянькой, воспитателем и кормильцем, когда мать с темна до темна трудилась в колхозе или в зимние месяцы отрабатывала свою норму на лесозаготовках.

Так я и сделал: припрятал лакомства. Потому, видимо, не хватило сил обойти соперников по лыжне, которым шоколад помог вырвать у меня лидерство. Но я не жалел, что не вошел в состав сильнейших и не получил диплома. Зато какой праздник был в нашем доме, когда Иринка и мама увидели белые булочки и плитку шоколада «Гвардейский». И хотя война уже кончилась, зима сорок шестого была такой же сирой и голодной, как и все военные годы.

Но война кончилась. Уже не носили по домам похоронок, поутихли бабий плач и причитания. Кое-где в избах появились уцелевшие мужики в гимнастерках и медалях. Еще продолжали ждать и надеяться те, у кого сыновья и мужья пропали без вести. И я тайно надеялся, что однажды на рассвете явится отец с вещевым мешком за плечами, подхватит меня и сестренку на руки, подбросит к потолку, угостит сладкой баранкой. И заживем мы счастливо… Ждал я и надеялся, хотя понимал, что ошибки быть не могло: на комоде под скатеркой лежал страшный треугольник — свидетельство очевидца отцовой гибели.

Скоро я понял, что забот о семье никто на себя не возьмет, что я — единственная и главная надежда осунувшейся и сильно постаревшей за войну матери.

Отец мой — Алексей Григорьевич — был уважаемым в селе человеком, ветеринаром. Я помню, как часто поднимали его среди ночи встревоженные голоса: у кого-то «вздуло» корову, у кого-то кабанчик «закатывал глаза», у кого-то кобыла никак не разродится… Отец молча и быстро собирался, натягивал полушубок или брезентовый плащ, брал облупившийся чемоданчик с инструментами и уходил или уезжал в ночь. А я лежал за печкой, слушал тревожные жалобы поздних посетителей, жалел больных коров, кобыл и свиней и размышлял о том, что обязательно стану лекарем, когда вырасту. Но только лечить буду не животину, как отец, а людей.

Однако мечта осталась несбывшейся. Война внесла в нее свою поправку. И надо было скорее кончить семилетку да получить специальность, например, тракториста или шофера, да зарабатывать свой хлеб, да помогать матери растить сестренку…

Ни шофером, ни трактористом я не стал, потому что направили меня учиться в ремесленное училище, зачислили в группу электрослесарей, проучили два года, выдали удостоверение и денег на дорогу до приполярной Инты, где мне предстояло работать на угольной шахте № 2. И трудился я на этой шахте, пока меня призвали в Советскую Армию…

Но до этого было еще одно важное событие, в котором опять-таки оказался виноват спорт. Занимался я им с большой охотой и даже добился ощутимых успехов: получил первый разряд по лыжам и второй по гимнастике. А тренер мой, толковый человек, однажды говорит: «Учиться тебе надо, Никулин. Технические данные есть, а вот семилетки явно маловато для поступления в физкультурный институт…» В физкультурный институт я, конечно, не собирался, но учиться решил. Записался в вечернюю школу, пришел первый раз в восьмой класс и увидел там хрупкую черненькую девочку, похожую на цыганку. Оказалось, что и фамилия у нее — Цыганова. Зачастили мы с нею на каток, в кино, в клуб на танцы. Танцевать я не умел и не любил, а только сидел в уголке и наблюдал, как танцует с другими Ада Цыганова. Был вроде сторожа…

Влюбился я, можно сказать, с первого взгляда. «А вот объясниться не мог», как поется в песне. Не хватало ни слов, ни смелости. Тогда я вспомнил, что еще в пятом классе пробовал писать стихи, и даже помещал их в классной стенгазете. И тут, видимо, от избытка чувств, страсть эта снова проснулась во мне, и решил я объясниться в любви стихами. С тех пор с поэзией не расстаюсь и знаю, что никогда не расстанусь.

Перечитал сейчас стихи, посвященные своей первой любви, и хотел было их привести здесь, но стесняюсь. Тогда, конечно, они казались мне гениальными, не хуже, чем у Пушкина или Есенина, а теперь и стыдно за свою поэтическую беспомощность, и выбросить старую тетрадку не хватает сил. Кроме правды в этой тетрадке ничего нет. Но ведь голая правда еще не литература. Вот разве из более позднего…

Под моим окном капель запела,Ручейки искрятся на ветру…И тебя опять в платочке беломЯ увидел рано поутру.Ты прошла, усталая, с работы.Рыхлый снег вминая глубоко,И роняли на дорогу ботыРубчатые вафли каблуков.Не боюсь, ни от кого не скроюЯ любви, что сердце обожгла…Я не знаю, встречусь ли с тобою,Только знаю, что любовь пришла.И теперь бы на дорогу сбегалИ открыто, не исподтишка,Отогрел губами ломтик снегаС вафельным рисунком каблука…

…Встреча с девочкой состоялась. Она верно ждала меня три года и часто-часто получала солдатские письма, фотографии и стихи. Почти пять лет преданной дружбы и любви разделяли день знакомства и свадьбы…

АДА НИКУЛИНА.

Свадьбы у нас не было. Потому не было, что многое в нашей тогдашней жизни начиналось, как шутил Саша, с «не…».

После демобилизации он приехал в Воркуту, поступил работать на шахту «Капитальная» и поселился в общежитии, где жили такие же вчерашние солдаты и матросы. Первое время ребята ходили в армейской форме, только без погон. Было странно видеть, когда по утрам ватага из представителей всех родов войск отправлялась на работу. Особое внимание обращали на себя моряки: пурга, снег выше колен, а они бегут в своих «клешиках» и ленты от бескозырок — по ветру. Постепенно, от получки к получке, внешний вид новой шахтерской армии менялся: появились гражданские костюмы, шапки, пальто, валенки, сорочки, галстуки, модные в то время куртки — «москвички».

У нас с Сашей ничего не было. Зарплата маленькая: у него 1100, у меня 450. Короче говоря, после вычетов оставалось рублей 140 в нынешнем масштабе цен. Значительную часть своей получки он отсылал в деревню матери и сестре, которые жили трудно, потому что мама часто болела.

Жить нам было негде. Нас временно пустила к себе родственница, которая занимала с семьей четырнадцатиметровую комнату. Там ютились: она сама, Виктория, ее муж, двое детей и мать. Да еще мы, можно сказать, на голову…

В общем, устраивать свадьбу было негде и не на что. Когда собрались в загс, муж Виктории натянул на Сашу свое пальтишко. «Неудобно, — сказал он, — на такое торжество в шинельке…».

Мы не знали, что заявление надо подавать заранее, и пошли так, вроде в кино. Молоденькая работница загса стала длинно растолковывать существующий порядок. А пожилая ее сослуживица, видимо, старшая по должности, посмотрела на нас опытным взглядом и сказала: «Распиши их, Рая. Эти будут жить. Я вижу».

И расписали.

Из пятидесяти рублей всей нашей наличности мы уплатит пятнадцать за брачное свидетельство. А по пути домой зашли, счастливые, в магазин и на оставшиеся деньги купили бутылку шампанского за 29 рублей, банку кильки пряного посола за 3-15 (до сих пор не могу понять, почему именно понадобилась к шампанскому килька пряного посола), и буханку хлеба. На том и закончились свадебные приготовления.

Но не это было главным, ни тогда, ни позже. Саша всю жизнь сохранял стойкую неприязнь к собраниям выпивших людей, независимо от повода сборища. Он не умел пить и ненавидел спиртное. Особенно терпеть не мог рестораны. Позже, когда мы жили в достатке, и случались приглашения в ресторан, то ли со стороны друзей и знакомых, то ли приятели по работе или институту звали отметить какое-то событие и было неудобно отказаться, Саша говорил мне: «Я быстренько сбегу». И сбегал. Являлся домой даже без запаха… Никулин первый распечатал холостяцкий мир армейского общежития. Его пример оказался заразительным.

После нашей женитьбы ребята, будто по сговору, решили разделаться с вольной жизнью. Стали входить в моду комсомольские свадьбы, и общежитие почти каждый выходной напоминало растревоженный улей. Были однажды и мы на свадьбе у близкого Сашиного друга — Володи Максимова. Даже в тот день Никулин умудрился остаться трезвым. Потом целую неделю мучился над стихами, которые прочитал мне после многих переделок. Стихи назывались «Комсомольская свадьба».