33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце

«Дела у нее немного получше!» — проговорила она и провела по своим зачесанным назад-волосам.

«Я очень рад познакомиться с вами!» — подхватил Мартенс, сорвал бумагу с маленького букета трехдолларовых роз и переступил порог.

«Это мне?..» — госпожа Разумонова отступила назад в тесной передней, приложила нецелованную руку к губам — темный янтарь в серебре прямо под носом.

«Вам!»

«Целое состояние!» — госпожа Разумонова осторожно положила букет среди расчесок на низкий столик под зеркалом и одновременно протянула ему плечики, будто выполняла гимнастическое упражнение. Пахло сигаретами, компотом и старой мебелью.

«Так это и есть Машенька!» — Мартенс попытался погладить белую кошку, которая терлась у ног госпожи Разумоновой, поднимая край ее платья.

«Вы угадали», — подтвердила госпожа Разумонова и отступила в глубь передней, а Мартенс оказался в узком проходе между стеной и вешалкой.

«Точность — вежливость королей, так, по-моему, говорят?» — осведомилась госпожа Разумонова, сделала пару шагов в сторону Мартенса и протиснулась мимо него к входной двери, одну руку прижав ладонью к своему синему платью, а другой придерживая накинутую на плечи вязаную кофту. Три замка оглушительно загрохотали. Машенька исчезла.

Мартенс все еще улыбался и, расправляя пальто на плечиках, как можно плотнее прижался к стене, чтобы госпожа Разумонова могла проскользнуть мимо него. Мгновение он колебался, снять обувь или нет, повернулся к зеркалу в профиль и, не увидев себя в нем, последовал за ней в комнату.

«Видите ли, — произнесла госпожа Разумонова и обернулась к нему с кофейником в руках, — наша Екатерина никогда не болела, никогда, только в детстве. А теперь, когда так важно не болеть, вдруг тридцать девять, даже выше!»

«Разве Екатерине не лучше?» — Мартенс не знал, куда девать второй букет, еще не распакованный.

«Ну, конечно! Намного лучше! — воскликнула госпожа Разумонова, она все не решалась снять разноцветного вязаного петуха с кофейника и начать разливать кофе. — Если бы дело было в ней! Мы так вам благодарны! Проходите… А, книги. Если бы не книги, книга песен! Давайте сюда, поставим… чудные цветы!»

Когда госпожа Разумонова вернулась с вазой, румянец исчез с ее лица.

«После вашего звонка вчера, когда Екатерина сказала… Я так счастлива, что вы пришли! Нет, нет. Это не обычная вежливость. Сахару? Довольно? Как гром среди ясного неба, температура за тридцать девять, принцесса наша».

Заметив сигарету в руке у госпожи Разумоновой, Мартенс тотчас привстал в кресле и оперся о низкий стол. Нужно было помнить о коленях.

«Когда Екатерина, — сказала она и выпустила дым из ноздрей, — поправится, вам надо прийти снова. Екатерина такая хозяйка. Как она печет! Не хотите ли молока, господин Мартенс? У меня столько вопросов! Это кулич, а это пасха».

Госпожа Разумонова, помогая себе ножом и вилкой, положила, стараясь не уронить, большой кусок кулича ему на тарелку, воткнула плоскую деревянную ложку в пасху и протянула ему блюдо.

«Позвольте спросить, где вы учились? Ну не стесняйтесь, пожалуйста, возьмите же, да-да, вот так…»

Госпожа Разумонова восхищенно кивала головой, пока он рассказывал о своем жизненном пути, и задавала вопросы. «Великолепно!» — то и дело восклицала она и следила за каждым его движением, когда он прикуривал новую сигарету. Темно-синий галстук как нельзя лучше подходил к его светлой рубашке. Крупные ногти были ухожены, а маленькие усики очень ему шли.

«В этом кресле, да-да, в вашем, — объяснила госпожа Разумонова и отпила глоточек кофе (Мартенс поглядел на блестящие ручки своего кресла), — прежде сиживала моя мать».

«В самом деле?»

«Я никогда не слышала ее голоса, представьте себе, потому что, когда я родилась, она уже не говорила. А теперь, спустя одиннадцать лет после ее смерти, я слышу ее голос. Разве это не удивительно?»

«Удивительно, — подтвердил он, — но почему бы вам его и не слышать?»

«Очень мило, что вы это говорите, — опять слегка покраснев, ответила госпожа Разумонова, обеими руками она держала чашку на коленях. — Люди сейчас совсем бессердечны».

«Вам было плохо с немой матерью?» — поинтересовался Мартенс и откинулся в кресле.

«Плохо? — подхватила госпожа Разумонова. — Я никогда не считала свою мать немой, мы хорошо понимали друг друга. Она даже хотела, чтобы я тоже была немой. Представьте себе! Только после войны, я уже в школу ходила, она повела меня на то место, на Мойку. Помню, как сейчас. Была середина октября, шел снег. Зеленые листья и снег — странно, но красиво… Передайте мне, пожалуйста, вашу чашку… Мы вместе смотрели на Мойку. Когда снежные хлопья касались воды, на ней не оставалось даже кругов».

Взгляд госпожи Разумоновой был как в тех бесконечных фильмах, которые в середине дня показывали по телевизору. В сигаретном дыму, сквозь который, как сквозь занавеску, цедился дневной свет, она видела все, о чем говорила. «Эти сытые усмешки, даже смех, пока палками заталкивали наших офицеров под воду, как грязное белье… Ликование, когда тела уже не всплывали. Моя мать, ей было тогда девять, навсегда потеряла дар речи». Госпожа Разумонова замолчала, Мартенс тоже не шевелился. «Я и не знала ее другой — молока еще принести? Если бы мой отец не женился на ней… Я долго думала, что дворяне — они все немые».

Деревья перед окнами приглушали свет, заливавший верхние этажи дома. На письменном столе в углу горела лампа.

«Когда я думаю, сколько одних только драгоценностей у нее конфисковали… — начала она снова. — У меня была ее старая фотография, детский портрет — там у нее такие бриллианты в ушах, такие… — Госпожа Разумонова пригнула средний палец к ладони и посмотрела на Мартенса, как через подзорную трубу, — …только круглые. Даже в старости она сохранила привычку потирать мочки ушей…»

Он выдохнул через нос и покачал головой.

«А знаете, когда я поняла, что мы потеряли? Когда я это поняла?»

Госпожа Разумонова перегнулась вперед.

«Я была в седьмом классе, когда подруга показала мне первые апельсины в моей жизни. Тут я вдруг представила себе материнские бриллианты. Одного-единственного было бы достаточно, чтобы скупить всю лавку. Ну не ужасно ли это?»

Госпожа Разумонова поставила на стол свою чашку, придавила отложенную сигарету, сгоревшую до самого фильтра, и молчала. Мартенсу слышалась медленная мелодия, и он не знал, кажется ему это, или она звучит по радио из соседней квартиры, а может быть, с улицы.

«Знаете, о чем я мечтаю, господин Мартенс?» Теперь он заметил, как дрожит ее подбородок, заметил и маленькую бородавку возле носа. Она кусала то верхнюю, то нижнюю губу. Достав из щели в кресле комочек смятого носового платка, высвободила маленький кончик и высморкалась. «О, пардон, пардон!» — она засмеялась было и с плачем выбежала из комнаты. Машенька, черт знает откуда она взялась, побежала вслед за ней, музыка смолкла.

Когда он остался один, комната с обоими креслами и низеньким столиком между ними показалась ему меньше. Он лишь мельком взглянул на фото, открытки, камни, стаканы и кукол, которые разместились на узенькой полочке перед книжными стеллажами. Госпожа Разумонова, словно его и не было в комнате, прошла из ванной прямо к Екатерине.

Мартенс руками поел кулича, пасху есть не стал. Она оказалась прокисшей. Он с удовольствием выпил бы коньяку, сбросил бы подушки с дивана и растянулся, подложив под голову валик. Он слышал голоса обеих женщин, но ничего не мог разобрать. Внятным было только шиканье, которым они пытались время от времени унять друг друга. Мартенс пошел в ванную. При открытой двери — выключателя он не нашел — он умылся, прополоскал рот, протер глаза и лоб, бесшумно сплюнул в раковину и вытер лицо розовым полотенцем с крючка, над которым было написано «Екатерина».

«Мама!» — раздался вдруг сдавленный возглас и оборвался посреди второго «а».

Госпожа Разумонова испугалась. Она, вероятно, не ожидала наткнуться на него в темной ванной. «Извините меня, но мне надо в магазин. И к сапожнику. Екатерина…»

Между бровями у нее прорезалась вертикальная морщина. Уже в пальто она сунула ноги в коричневые туфли и сняла две хозяйственные сумки с крючка в передней. «На час, не меньше…» Она ушла с отсутствующим взглядом, который лишь напоследок скользнул по Мартенсу. Снаружи дважды повернулся ключ в замке. Машенька жалобно мяукнула.

«Можно?» — произнес он в тишину квартиры и постучал в косяк Екатерининой двери. С цветов капало. Он постучал вторично, но теперь в неплотно прикрытую дверь и услышал тихое «да».

Он увидел ее лицо не сразу, а только, когда она поднялась немного выше на подушках и вытянула поднятые под одеялом ноги. Ее темные волосы были разбросаны, извивались по щекам и шее и уходили под одеяло.