Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары - Вернер Херцог

что в качестве двигателя там используется сверхгорячая плазма, которая сразу же расплавила бы любую оболочку из твердых материалов, поэтому проводились эксперименты по созданию нематериальных оболочек из сверхсильных магнитных полей. В Кливленде находился самый мощный на тот момент магнит на Земле. Совсем рядом располагался исследовательский ядерный реактор. Смутно припоминаю коридоры с открытыми дверями в комнаты, где работали математики. Однажды я наблюдал за группой молодых мужчин – они просто размышляли. В конце концов один из них встал и нарисовал мелом точку на темно-зеленой доске, а потом прочертил к ней стрелку, указывающую на точку. Затем снова воцарилось молчание. Я сдружился с научным руководителем института, на которого работали сотни человек. Ему было всего двадцать шесть. Кроме того, я купил себе проржавелый «Фольксваген», который бабуля окрестила «дуршлаген». Мое имя ей тоже никак не давалось. Она называла меня то «Винер», то «Урбан» или «Орфан»[23]. Девочки-двойняшки с любовью звали меня «Орфан-Сирота». Из Питтсбурга я не раз ездил в Кливленд на своем громыхающем «дуршлагене». До сих пор отчетливо помню одно необычное происшествие. В зале стояла вакуумная камера, сделанная из чрезвычайно твердой стали, настолько большая, что в ней могли проводить эксперименты сразу несколько техников. Вакуум был настолько мощный, что, попади туда человек, он бы просто испарился. Камера закрывалась с помощью мощной стальной двери, очень медленно подъезжавшей к ней по рельсам на электроприводе. Внутри располагались объекты для опытов. Дверь беззвучно закрылась, потом прозвучал отвратительно звенящий сигнал тревоги, означающий, что опыт можно начинать. И тут из камеры вдруг раздались крики и бешеный стук по стальным стенам. Там забыли техника, а он и не заметил, что камеру уже закрыли. Вдобавок он понятия не имел, что снаружи стук слышно очень хорошо. Прошло несколько минут, прежде чем дверь снова – чрезвычайно медленно – отъехала в сторону. Человек внутри камеры побелел от ужаса, он был в тяжелом шоке. Никто не знал, что делать в таких случаях. И тогда очень молодой человек, высокий, сильный и спокойный, единственный черный среди собравшихся там примерно двадцати исследователей, шагнул вперед и крепко обнял спасенного за шею, просто обнял – и все. Он подержал его в объятиях некоторое время, и тут застывший от шока человек расхохотался и все присутствующие тоже стали гоготать. Но в результате этого происшествия зал немедленно закрыли, началось расследование, которое, в свою очередь, привело к тому, что несколько дней спустя была проведена тщательная проверка безопасности. На этом для меня закончились и проект, и мое пребывание в США.

Этот эпизод с моим участием в работе над фильмом позже стал обрастать все более невероятными слухами. Я будто бы снимал фильмы для NASA, или, больше того, работал исследователем NASA, или даже отказался от карьеры ученого и космонавта в пользу кино. Все эти выдумки звучат очень здорово и нисколько меня не смущают. Мне это не мешает, потому что я знаю, кто я такой. Или, лучше сказать, иногда память формирует себя сама, обретает независимость, принимает новые обличья, словно бы окутывая мягкой пеленой того, кто шагает вперед во сне. В моем фильме про интернет 2017 года «О интернет! Грезы цифрового мира» я задаю разным исследователям свой основной вопрос, который называю «вопросом фон Клаузевица». Военный теоретик Карл фон Клаузевиц в книге «О войне» изрек знаменитую фразу: иногда война мечтает сама о себе. В подражание этой прославленной цитате я задавал вопрос: не мечтает ли сам о себе и интернет? С тех пор некоторые знатоки фон Клаузевица заявили, что тот никогда такого не писал и такого афоризма нет даже в его письмах. И вот теперь я спрашиваю себя: то ли я чего-то не понял при чтении, то ли придумал эту мнимую цитату очень давно, постоянно убеждал себя в том, что это было сказано Клаузевицем, и в конце концов в это поверил.

Примерно дней через десять после происшествия с вакуумной камерой меня вызвали в иммиграционную службу. Я должен был немедленно явиться туда со своим загранпаспортом. Я понимал, что это значит. Поскольку я нарушил визовые правила, меня бы выслали из США, но не куда-нибудь через ближайшую границу, нет, меня отправили бы в Германию. Я купил себе в Питтсбурге испанский словарь и просто уехал. Расставаться с Франклинами было больно, но мы знали, что когда-нибудь да увидимся. Почти не останавливаясь, я добрался до Техаса и пересек границу около Ларедо. На ничейной территории на мосту через Рио-Гранде в моем «Фольксвагене» с воем заскрежетало в коробке передач – так, словно США не хотели отпускать меня, а Мексика еще не была готова принять. На ремонт я толкал машину на юг, в Мексику. Оттуда я через два дня поехал дальше и отдался на волю случая. Сначала я сделал остановку в Гуанахуато, потому что мог работать там на charreadas, мексиканском бое быков, но закончилось все уже через две недели из-за одного непредвиденного происшествия. В США на родео быка и наездника выпускают из тесного загончика, в Мексике же трое charros ловят быка с помощью лассо и валят на землю. Потом грудь ему обвязывают веревкой, и как только он оказывается крепко связан, его отпускают. Он сразу вскакивает на ноги и взлетает в воздух, и за две секунды, которые ощущаются, как будто ты находишься в переворачивающемся на большой скорости автомобиле, человек с моими умениями летит на землю. Каждый раз мне приходилось очень больно, но публика любила недотепу из «Алемании». Мой последний бык, вернее, мой последний молодой бычок – а я отваживался садиться только на молодых бычков – тоже вскочил было на ноги, но потом произошло нечто неожиданное. Он вдруг остановился и повернул ко мне голову. К восторгу зрителей я пришпорил его и закричал: «Atrévete, vaca!» – «Смелее, корова!» На этот раз бык отреагировал уже не спокойно, а коварно. Он прямиком помчался к каменному ограждению арены и протащил меня вдоль него, при этом моя больная нога оказалась аккурат между быком и каменной стеной. Правда, из предосторожности я привязал в качестве шины к голени и лодыжке пару деревянных школьных линеек, но на этом веселью пришел конец.

Чтобы продержаться на плаву, мне нужен был другой источник доходов. Для некоторых богатых rancheros, зажиточных мексиканских крестьян, связанных с charreadas, я возил через американскую границу стереоустановки, а также промышлял и телевизорами, потому что при провозе через мексиканскую таможню они облагались высоким налогом. Мне удавалось это делать, на перегоне через границу из Рейносы в Мак-Аллен была одна лазейка. Рано утром поденные рабочие ехали в