Девушка в тюрбане - Стефано Бенни

— Не верю, чтобы их было так много и чтобы они могли добраться сюда, — сказал Капитан.

Старый Огородник пристально взглянул на него, с усилием обратив вверх розовое лицо, подняв большую лысую голову с белоснежными волосами на затылке, в мелких кудряшках, как у ребенка.

— Мне трудно говорить, — ответил он, и голос у него действительно был надтреснутый и сдавленный, точно в горло попали крупные кристаллы соли.

Кабанов стало больше с тех пор, как люди из деревни ушли работать на побережье; когда Старый Огородник был ребенком, в деревне были тысячи жителей, а теперь едва сотня наберется, огороды, каштановые рощи заброшены, заросли папоротником и ежевикой, кабаны находят там поживу, вот почему их все больше и они все чаще спускаются в долину.

30 сентября

Что там творят затянутое белыми облаками небо и порывистый ветер над морем? Вон протянулись полосы, длинные, как горизонт, и параллельные ему, наполненные фосфоресцирующим светом, блестящие, как опрокинутые зеркальные колонны. Между двумя этими четко выделяющимися луноподобными полосами темно-серое пространство моря кажется чревом гигантской волны, одной из тех, что могут поглотить порт и разметать город.

Всякий раз, как я поднимаю глаза от страницы, свет над морем меняется; фосфоресцирующие ленты недавно исчезли, уступив место ровному чугунно-серому полю, теперь они возникли снова, уже не такие ровные, в изломах, как будто небо, нависшее над ними совсем низко, осыпает их снегом и обрызгивает росой.

Кто это сотворил — ветер, борющийся с тучами? Или солнце? А море превратилось в поле битвы между ними? За моим окном, слева, листья веерной пальмы взметываются вверх, кружатся вихрем, хлещут небо, кажется, будто они хотят воспротивиться бесконечному шествию обезумевших туч высоко над ними.

А вот и дождь: капли стекают по стеклу, словно из носиков крохотных разбитых реторт; море волнуется все сильнее, там, где были светящиеся полосы, теперь появились какие-то белые сгустки, они качаются на волнах, как обломки затонувших кораблей. Листья ливийской пальмы крутятся, подобные крыльям огромного поверженного павлина.

Сидевшие за столом мужчины громко рассмеялись; по краям стола выстроились целые батареи бутылок, в основном пустых и прозрачных, такие бутылки, когда в них вино, бросают темно-багровый отблеск, а на металлическом блюде в холодном застывшем соусе еще оставались кусочки черного мяса.

Там, в углу, над единственным занятым столом горела лампа; от ее слабого чадящего огонька по лицам пробегал тускло-алый отсвет.

Капитан согласился подсесть к ним.

Один из самых молодых в этой компании очень медленно обвел Сару своими налитыми кровью глазами.

— Охота разрешена только полтора месяца в году, а эти зверюги всегда тут, если мы не будем их стрелять, они вырастут и будут залезать к нам в дома, — прорычал другой, тоже молодой, парень; свою зеленую стеганую куртку с большими накладными карманами он носил точно мундир.

Бруно, хозяин кабачка, возглавлявший охотников деревни, обращаясь к Капитану, сказал, что в такой жестокой войне нельзя сражаться только с первого ноября по пятнадцатое декабря, что они вроде как авангард, идущий в разведку.

Он говорил долго, временами его голос приобретал некую торжественность. Он рассказал, как ночи напролет дежурил у костра, как месяцами натаскивал собак; сказал, что собакам не всегда хватает смелости броситься на раненого кабана, они понимают, как это опасно. И потом, кабаны ведь хитрые и проворные — такие здоровенные, а проворные, но главное — хитрые. Поэтому приходится быть хитрее их, говорил он; этих невидимых врагов надо выгнать из логова, застать врасплох и выкурить вон, как бывало в войну, когда надо было очистить лес от солдат.

Снова поднялся хохот, кто-то стукнул кулаком по столу, опрокинулся полный стакан с вином, на скатерти выступили темно-красные пятна, она вздыбилась маленькими влажными бугорками.

Помню, я посмотрел тогда на кусочки черного, словно обгорелого, мяса на краю блюда из нержавеющей стали; посмотрел на лица этих людей, по которым пробегал тускло-алый отсвет от чадящего огонька лампы; и пятна вина на скатерти вдруг показались мне следами безжалостной погони.

Бруно все еще что-то рассказывал, но я уже его не слушал. Я его разглядывал: его лицо еще хранило грубоватое обаяние молодости, но все черты отяжелели, под глазами темнели круги, словно от усталости, которой уже не превозмочь. Должно быть, в войну он имел чин, обладал какой-то властью, с тех пор у него и остались торжественные нотки в голосе да еще насмешливая ухмылка, с которой он обращался к приятелям.

— Кабанов надо травить хоть на краю света, — говорил он, — потому что они сильные и коварные, даже раненые, они еще сильны и могут напасть. Случалось, охотники находили растерзанных собак с кишками наружу — кабаны наскочили на них и вспороли им животы.

Капитан выпил много красного вина, больше, чем пил обычно. Он встал и распрощался с компанией только тогда, когда Сара взяла его за руку и громко сказала, что хочет домой; если бы не это, он бы остался еще. На улице нас обступили мрак и прохлада тихого ночного воздуха; у меня было такое чувство, какое бывает при кратком, мгновенном пробуждении среди сна, переполненного сновидениями.

Выйдя из деревни по асфальтированной дороге, мы свернули на тропинку к нашим домам. Вначале мы шли при свете фонарей. Потом оказались в кромешной тьме, правда, небо было чистое, сплошь усеянное звездами, но они мерцали так далеко и так холодно, будто это были не сами звезды, а смутное воспоминание о них. Идти стало трудно. Капитан, с большой неохотой согласившийся идти в деревню пешком, захватил с собой карманный фонарик и теперь стал светить им под ноги: из земли торчали камни. Под узким лучом фонарика тропинка казалась видением, превращалась в маленькое пятнышко, от которого окружающие потемки делались еще темнее.

Откуда в здешних долинах столько кабанов? Мы с Сарой стали подолгу беседовать о них: об их долгих переходах, об их отваге и хитроумии, о способности преображаться.

Возможно, первые кабаны добрались сюда морем, когда история людей еще и не начиналась и от подножия возвышенностей, где мы сейчас живем, до самого моря милями тянулись однообразные прибрежные пески. На эти пески свешивались лианы с давно исчезнувших деревьев, они были выше дубов и причудливее перца; отсюда отправились в странствия тигры, пантеры и слоны, они останавливались отдохнуть на хрупких островах, которые впоследствии разрушались. С противоположной стороны, с островов, вздыбившихся лиловыми скалами, изобилующих озерцами стоячей воды среди каштановых рощ на крутизне, могли приплыть кабаны.

Но мне больше нравилось думать, будто кабаны здешних долин произошли от тех кабаньих стад, что пришли сюда сто лет назад: как утверждают, они, преодолев в пути равнины, реки, холмы, прибыли сюда из самого сердца Европейского континента.

Как-то зимой ударил страшный мороз, каких не видывали даже там, в темном, холодном сердце Европы; все деревья — самые высокие и стройные ели, тополя, платаны, липы — кругом покрылись ледяной коркой, вереск и папоротник исчезли под вязкой грязью и снегом, обширные ежевичные поляны были погребены в слое почвы, быстро превратившемся в глыбу льда. Не осталось больше ни луковки, ни жука, ни змейки, ни грозди ягод в этом громадном стеклянном лесу — ничего такого, чем обычно кормятся кабаны.

Другие звери вымерли в ожидании, когда кончится мороз. Но кабаны — самые стойкие, самые выносливые, самые неприхотливые, самые хитроумные из обитателей леса. Никакой лютый холод, никакой страшный голод не в состоянии их истребить.

Они не стали дожидаться запоздалой оттепели, которая все равно не снабдила бы всех едой в достатке. Они собрались в стада и двинулись в путь — с самками и поросятами, у которых на светло-желтой спинке были коричневые полосы, — целое кабанье племя, опытное и закаленное, страждущее, но полное решимости, возглавляемое вожаками с их безошибочным чутьем и непобедимой силой.

Много дней пришлось им бежать ледяной пустыней; старики, самки, малыши вступали на тропу, проложенную вожаками, а следом за ними — взрослые самцы.

И вот наконец они ушли от морозов, муки голода стали ослабевать. Они бросились в первые же заросли ежевики, наполовину выступавшие из-под снега, объели с них все ягоды, взрослые самцы и самки вновь стали совокупляться. Но отныне этот бег, потребность в движении неведомо куда вошел в их копыта, морды, спины. Там, где они очутились, было все же холодно и ветрено, еда была скудной, и они захотели двигаться дальше, в пути малыши выросли, каждый видел, как на спине у другого коричневые полосы делаются все шире, постепенно закрывая желтизну, теперь они стали сильнее отцов. Стадо требовало идти дальше, и вожаки выполняли желание стада.