Адъютант его превосходительства - Игорь Болгарин

В Киев он въехал глубокой ночью. Глухими стёжками и оврагами миновал красноармейские заставы. Почти до рассвета плутал по кривым улочкам, объезжая стороной центральную часть города. Перед рассветом, когда сгустилась самая крепкая темень и с Днепра потянуло холодком и туманом, он добрался до Куреневки. По-хозяйски отворил знакомые ворота и, негромко покрикивая на лошадь, въехал во двор. Ослабил упряжь, вынул удила, кинул лошади охапку сена и лишь после этого, глотнув побольше воздуха и пытаясь унять предательскую дрожь в коленях, поднялся на крыльцо, постучал.

Занавеска отодвинулась, и в окне возникла простоволосая Оксана. Долго всматривалась. Сердце у Мирона захолодело, он жалобно отозвался на её взгляд:

— Это я, Ксюша!

— Ты, Павлик? — чуть-чуть отпрянула она от окна, закрывая рукой грудь.

— Мирон это… Ксюша, — упавшим голосом объяснил он.

— А Павлик? Где Павлик? — И, не дожидаясь ответа, скрылась за оконной занавеской, торопливо загремела в сенях засовами. Посторонилась, пропуская в горенку. Выглянула во двор, словно ждала, что следом за Мироном в дом войдёт её Павло. Но тихо было во дворе, лишь шелестела сеном лошадь. Следом за Мироном Оксана метнулась в горенку, зажгла копотный каганец. Пока разгоралось пламя, натянула поверх ночной сорочки юбку, накинула на плечи большой платок, зябко повела плечами, не решаясь больше ничего спрашивать.

Присев на край табурета у самой двери, Мирон скорбно и неторопливо закурил, выждал необходимую паузу.

— Так вот!.. Разогнали всех нас, Ксюша! Ночью… налетели казаки и… в одном исподнем в лес погнали… Н-да!.. Кого в хуторе зарубили, кого за хутором достали. Кони у них добрые! — Голос Мирона лился спокойно, деловито. Никак не мог настроить он ни своего сердца, ни своего голоса на скорбь.

— А Павлик? — прижимая к губам кончик платка, готовая закричать, со страхом спросила Оксана. — Скажи только одно слово! Жив Павлик?

— От, ей-богу! — сокрушённо покачал головой Мирон. — Я ж тебе все по порядку. Кони добрые, хорошо подкованные… грязь не грязь — с места в карьер!.. Н-да! Немного нас уцелело! Собрались в лесу. Павло — нету… А потом, уже позже, один наш сказал, будто видел Пашу в лесу… убитым!

Оксана вскрикнула словно от нестерпимой боли. Спотыкаясь, как слепая, о стулья и обречённо волоча за собой по полу платок, протащилась из горенки в кухню. Привалилась к двери и там, наедине, отдалась своему горю.

Мирон ещё долго сидел в горенке. Докурил цигарку, аккуратно растёр между пальцами окурок и лишь после этого поднялся, вышел во двор. Заря высветила уже полнеба, разлилась по крышам домов, отчего они казались покрытыми красной жестью. Лошадь до последнего стебелька подобрала сено и дремала, низко опустив голову. Мирон стал её распрягать.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Оксана. Искоса Мирон поглядел на её лицо: вроде бы спокойна, глаза опущены…

— Ты вот что, Мирон! — сказала она холодным, чужим голосом. — Ты чуток погоди распрягать… езжай отсюда, Мирон!

— Чего ты, Ксюша!.. — оглядываясь по сторонам, шёпотом опросил Мирон. — Чего ты? А?

— Не верю я тебе!.. Не верю! Нету в голосе твоём сочувствия моему горю. Или врёшь ты, или…

— Или что? Говори!..

— Жив он! Сердце моё чует — жив!

Мирон оставил лошадь во дворе и, сердито горбясь, поднялся к ней на крыльцо.

— Ты не дослухала всего. Я сам опосля видел его… мёртвого, так что зря надеешься, — безжалостно сказал он. — Похоронил, а как же! Место приметил. Устоится какая-то власть, свезу тебя туда…

Мирон говорил, а тело Оксаны, словно под ударами, клонилось все ниже, и вдруг она упала на крыльцо, заголосила. Мирон испуганно наклонился к ней, кончиками пальцев притронулся к ставшему мягким плечу, стал уговаривать:

— Тише, Ксюша! Соседей поднимешь. Заметут меня с моим товаром — оружие тут. Уже и покупатель нашёлся, — торопливо, глотая слова, бормотал Мирон. — Золотом платят. Десятками николаевскими! А мы ж молодые. Ещё все наладится. Жизнь, говорю, наладится. Жизнь — она такая: то тряской, то лаской. Любить тебя буду, собакой твоей, рабом твоим… Не кричи так услышат соседи!..

— Мне все равно теперь!.. Все равно мне!.. Что жизнь, что смерть — все равно! — обречённо причитала она. И было в её причитании столько горя, столько безнадёжной тоски, что Мирон вдруг твёрдо понял: не забудет она Павла. Никогда не забудет…

Юра запоем читал «Графа Монте-Кристо», когда услышал на скрипучей лестнице вкрадчивые шаги Сперанского. Викентий Павлович поднялся к нему в комнату, устало присел на краешек дивана.

— Юра! Сходи к Бинскому, — попросил обессилено он. — Он даст тебе масла.

— Я же только вчера принёс, Викентий Павлович, — откладывая с сожалением книгу, отозвался Юра. Сперанский нахмурился.

— Лишний фунт масла в доме не помешает… Иди! — В его голосе прозвучали металлические нотки. Юра оделся, взял корзинку и неторопливо вышел со двора.

— И пожалуйста, побыстрее! — бросил Юре вдогонку Викентий Павлович. Но Юра не прибавил шагу, всем своим видом показывая, что ему уже начинают надоедать эти поручения.

Бинский встретил Юру своим обычным дурацким возгласом:

— А, кадет пришёл! Раздевайтесь! Будем пить чай!

Юра привычно снял курточку и покорно вышел на кухню. Он даже не успел сделать глоток, как вернулся Бинский со свёртком в руках.

— Держите масло, кадет! Викентию Павловичу желаю здравствовать. Ксении Аристарховне тоже нижайший поклон. — И проводил Юру на улицу.

Неподалёку от Федоровской церкви Юра увидел мальчишек, которые играли в «чижа». Юра хорошо знал все тонкости этой игры и поэтому, присев в сторонке на камешках, стал наблюдать за ходом мальчишечьего состязания. Пожалел, что не может сам принять участие в игре, так как пришлось бы надолго застрять здесь.

Затем он прошёл мимо церкви и хотел было свернуть к трамвайной остановке, но увидел знакомого, воспоминание о котором вызвало в его душе странное беспокойство. По малолюдной улице быстро шагал весовщик Ломакинских складов Загладин.

Юра остановился, даже уже открыл рот, чтобы поздороваться с ним, да так и застыл, поражённый: следом за Загладиным, на некотором удалении, вразвалочку шёл, глазея по сторонам, ещё один Юрин знакомый… чекист Семён Алексеевич. Да-да, Юра не мог ошибиться — он самый, Семён Алексеевич, в том же потёртом бушлате, что и тогда в Очеретино! Только теперь не висел у него через плечо маузер во внушительной деревянной кобуре и из-под расстёгнутого бушлата скромно выглядывала косоворотка, а не тельняшка.

Юра спрятался за угол дома, затаился и, выждав время, осторожно выглянул. Загладин стоял нагнувшись, завязывая шнурок ботинка. Семён Алексеевич тоже остановился, засунул руки в карманы и с независимым видом разглядывал фасад ничем не примечательного дома. Юрино сердце тревожно забилось в предчувствии необыкновенного приключения. Его окончательно осенило: эти двое как-то связаны друг с другом. Впрочем, почему «как-то»? Яснее ясного: Семён Алексеевич выслеживает Загладина.