Особый отдел и око дьявола - Юрий Брайдер

— Борьку Однорукого ночью лесная ведьма околдовала, — сообщил пацан, занимавшийся по программе третьего класса. — Глаза ему запорошила, а сама огненной птицей обернулась и в магазин через трубу влетела.

— А откуда эта ведьма взялась? — поинтересовалась девочка-первоклашка.

— Оттуда! Они в лесу за каждым дуплистым деревом стоят и за людьми наблюдают. Покой в мире стерегут. И если кто-нибудь себя неправильно поведёт, они его в болото заманят или на суку повесят.

— А магазин ведьмам чем помешал? — спросила другая девочка, постарше.

— Папаня говорил, что это как бы сигнал такой, — продолжал третьеклассник. — Значит, в нашей Чарусе неладно. Дурные люди в ней завелись. Скоро ведьмы будут деревню чистить, как в прошлом году, когда Митьку-участкового на вилы взяли, а Жанна Петровна таблеток наглоталась.

— Страх-то какой... А как хоть эта ведьма выглядит?

— С коломенскую версту ростом и вся в белом.

— Ты её сам видел?

— Если бы видел, то здесь бы уже не сидел.

В этот момент в класс вошла Людочка — высокая, как ни одна женщина в деревне, да ещё с ног до головы одетая в белое. Дети испуганно притихли.

После беспокойной ночи Кондаков решил позволить себе отдых. Но деревенские жители думали иначе. В кои-то веки заполучив такой подарок судьбы, как фельдшер, они старались использовать его на всю катушку.

Кроме того, многие пожилые люди, не видевшие разницы между фельдшером и ветеринаром, тащили в больничку хворых коз и увечных псов. От одного деда даже поступило предложение охолостить молодого жеребчика.

Дабы отделаться от назойливого просителя, Кондаков ответил:

— Могу и охолостить, но с одним условием. Я потом этот жеребячий инструмент тебе самому пришью. Согласен?

Дед сказал, что ему надо посоветоваться с роднёй, и больше уже не появлялся.

Некоторые женщины, побывавшие на приёме — и не только старушки, но ещё вполне товарные молодухи, — весьма прозрачно намекали на свои вдовьи обстоятельства, а наиболее бедовые прямо предлагали Кондакову сменить жёсткую холостяцкую постель на пышное семейное ложе.

Пациенты мужского рода, пусть пока и довольно редкие, в качестве подарков приносили с собой четвертные бутылки первача и кисеты с махоркой. Народ, охладевший к чересчур суровому участковому, потянулся душой к добросердечному и отзывчивому лекарю.

Хотя большинство аборигенов и аборигенок продолжали упорно отрицать свою склонность к каким-либо галлюцинациям, находились белые вороны — преимущественно женского пола, — охотно делившиеся своими впечатлениями о минувшей ночи.

Одна далеко не юная особа примерно девяти пудов весом, жаловавшаяся на хронические запоры, не обошлась без кликушеских интонаций:

— Мне вчера на пожаре Страшный суд померещился. Всё в точности по Апостолу, который нам батюшка на Успение читал. И солнце стало мрачно, как власяница. И небо скрылось, свившись как свиток! И горы сдвинулись с мест своих! И ангелы с трубами летали! И железная саранча жгла людей огнём! И бледный всадник скакал, а за ним следовал ад!.. Близится день гнева, и не устоять никому!

Кондаков, мотавший её слова на ус, заметил:

— Если близится день гнева, зачем вам беспокоиться о запорах? Бог всех примет — и с запорами, и с поносом.

— Так ведь до того, как предстать перед божьим ликом, следует очиститься, — с самым серьёзным видом возразила толстуха. — И духовно, и телесно. Не приведи господи, если из меня в судный день дерьмо попрёт! Стыда перед ангельским сонмом не оберёшься.

— Так и быть, помогу вам, — пообещал Кондаков. — Вот касторка, пейте по столовой ложке три раза в день. К завтрашнему утру пронесёт. А ещё лучше — сделайте клизму. Если несподручно, идите за ширму, я сам всё устрою.

— Нетушки! — застеснялась толстуха. — Обойдусь и касторкой. А это вам в благодарность за лечение. Яички свеженькие, прямо из-под несушки, — она поставила на письменный стол лукошко, накрытое белой холстиной.

Кондаков, у которого в кладовке скопилось уже несколько сотен яиц, отказываться не стал — знал, что бесполезно.

Наиболее тяжёлой пациенткой оказалась молодая доярка, поздней ночью спешившая с фермы домой и заставшая самое начало пожара. Раскалённый уголёк непонятным образом попал ей за шиворот, прожёг верхнюю одежду и оставил на спине здоровенный волдырь, который уже успел лопнуть и сейчас сочился сукровицей.

Обкладывая ожог стерильными салфетками, Кондаков отеческим тоном упрекал доярку:

— Что же ты сразу не пришла? Любые раны следует обрабатывать сразу после их возникновения. А сейчас существует вероятность нагноения.

— Я испугалась, — давясь слезами, пробормотала голая по пояс доярка (боль заставила забыть о стыде).

— И кого же ты, глупая, испугалась? Врача?

— Не-а... — доярка зарыдала ещё сильнее, и Кондаков почуял, что она скрывает что-то очень важное.

— Расскажи, маленькая, не бойся. — Он погладил её по обнажённому плечу и внезапно ощутил давно забытое влечение к противоположному полу.

— Я поджигательницу видела, — через силу выдавила из себя доярка. — Она мне даже пальцем погрозила.

— Ты её узнала?

— Да-а-а...

— Кто это был? — Сейчас Кондаков, одетый в белый халат, был похож на Деда Мороза, склоняющего к сожительству Снегурочку.

— Учительница, которая с вами приехала, а-а-а... — Конец фразы утонул в рыданиях.

— Ты уверена? — опешил Кондаков.

— Конечно. Я её ещё издали узнала. Длинная, как жирафа, и тулуп до пят... Только вы, пожалуйста, никому не говорите!

— Не буду, не буду, — пообещал Кондаков. — Я тебе сейчас освобождение от работы выпишу. Лежи на животе, пей тёплый чай, принимай антибиотики. Я потом зайду сменить повязку... кто-нибудь ещё знает об этом?

— Никто. Вам первому сказала. — Она уже упрятала одну грудь в чашечку лифчика, но вторая упорно сопротивлялась, желая, наверное, подольше побыть на виду.

— Правильно сделала. — Кондаков лично помог расчувствовавшейся доярке обуздать непослушную грудь, — я сам во всём разберусь.

Если пожар повлиял на престиж Цимбаларя в негативном смысле, то сопровождавшие его видения, наоборот, только благоприятствовали расследованию. Теперь уже никто не мог оспаривать существование этого феномена. Настало время прямых вопросов и столь же прямых ответов.

Пораскинув умом, Цимбаларь пришёл к выводу, что людей, обладающих достаточно широким кругозором и непредвзятым мышлением, в Чарусе не так уж и много. На память первым делом приходили имена сыродела Страшкова, клубного работника Зинки Почечуевой, священника отца Никиты.

Но Страшков казался человеком не от мира сего, свихнувшимся на своих замечательных сырах, а с Зинки ещё не были сняты подозрения в причастности к убийству Черенкова. Для откровенного разговора подходил только священник. Поскольку со звонницы недавно доносился благовест, можно было надеяться, что церковь открыта для посещения.