Зарево - Юрий Либединский

Расплывшееся, смугло-лоснящееся лицо Балажан при виде Фатимат выразило скорее злобу и досаду, чем радость. Приветствуя гостью, Балажан своей громоздкой фигурой, с округлым, выпирающим из-под пестрого халата животом, старалась заслонить от Фатимат то, что происходило на широком, с дощатым настилом дворе Хаджи-Даута. Балажан почти силой втолкнула Фатимат в дверь на женскую половину. Потчуя гостью белым, приторно сладким сухим виноградом и орехами, она без внимания выслушала рассказ Фатимат об орле и вывела ее другой дверью наружу, оправдываясь тем, что ей нездоровится. Впрочем, Балажан насчет соблюдения обычаев и правил приличия никогда строга не была.

Но Фатимат понимала, что тут дело не в плохом самочувствии… Очень быстро протащила ее Балажан по двору, и все же Фатимат заметила, что в кунацкой горит огонь. Приметила она и широкого Батырбека с засученными рукавами и измазанными кровью руками, свежующего баранью тушу, и даже видела три ослиных с кисточками хвоста, непрерывно взмахивающих и отгоняющих мух…

В кунацкой Хаджи-Даута в этот день действительно остановились заезжие гости. Один из них, юноша с черно-смоляными волосами, спал на просторной, низкой тахте, занявшей целый угол этой большой комнаты, спал после долгого пути, сладко всхрапывая; прямой ворот его суконной темно-бордовой рубашки, унизанной множеством мелких перламутровых пуговиц, был расстегнут, руки и ноги раскинуты, и Наурузу, который сидел на краю тахты, почти не оставалось места. Каждый раз, когда спящий ворочался, Науруз жался, и на его окаймленном черной бородой мужественном лице проступало выражение заботливости и нежности.

Возле тахты на нескольких треногих столиках стояли тарелки, на них громоздились кости, недоеденные куски мяса, на дне стаканов видны были остатки мутноватого напитка, приготовляемого веселореченцами из проса, даже от одного запаха его — сладкого и кислого — кружило голову. Кунацкую освещала висячая керосиновая лампа под белым абажуром. Ровный свет ее смешивался с колеблющимся и теплым светом очага, у которого сидел Батырбек в тюбетейке на бритой голове. Он подкладывал в огонь хвойно-душистого хвороста. В этой большой комнате уживались предметы городской обстановки и исконного древнего обихода. Низенькие столики треножки — и тут же покрытый белой нарядной чистой скатертью квадратный стол; но вместо стеклянного графина на нем тускло поблескивал испещренный арабской вязью серебряный, с тонким горлышком, кумган. Рядом с софой стояли гнутые венские стулья.

— Так, значит, в плен попал Константин? — сказал Батырбек. — Понравился он мне… Смелый человек, на любое дело с ним вместе пойти не страшно.

— Это ты верно сказал, — со спокойной гордостью подтвердил Науруз. — За нашим Константином, где он прошел, след остается. Вот я в Тифлисе его уже не застал, а след в сердцах людей он оставил. — И Науруз кивнул в сторону спящего.

Батырбек некоторое время смотрел на молодое, полное жизни лицо Александра.

— Так, может, он знает, куда его завезли? — спросил Батырбек.

— Царство велико. Может, в Сибирь, а может, в Петербург — там есть крепость, в ней царь главных врагов своих держит.

Наступило молчание, только слышно было, как трещат дрова в очаге. Батырбек, нахмурившись, глядел перед собой и постукивал ладонью по крепкому колену. Видно было, что мысль его напряженно работает.

— Слушай, Науруз, — сказал он наконец. — Если каждый веселореченский пастух вынет три копейки — это со всего Веселоречья сколько будет, а? А мы с Балажан не по три копейки — мы что ж, мы и по сотне рублей дадим! Соберем денег, я поеду к приставу Осипу Ивановичу, — и разве не выкупим мы такого человека? Аллах керим, выкупим.

Во время его речи Науруз отрицательно качал головой, и Батырбек поэтому говорил все с большим жаром и все более сердито.

— Что ты мотаешь головой, как больной баран? Ну, говори, с чем ты не согласен? Ты не смотри, что такой хозяин, как Али Верхний Баташев, три года к мулле не заглянет, копейки ему не дает! А на такое дело он достанет. Закряхтит, а достанет. Десять тысяч соберем, честное слово!

— Слово твое честное, Батырбек, хотя ты и конокрад, — с грустным смешком ответил Науруз. — Только нет таких денег, чтобы выкупить нашего Константина. Ведь царь, чтобы ловить таких людей, миллионов рублей не жалеет и всю эту свору — жандармерию и полицию — держит, кормит и поит. Знаешь, кто наш Константин? Он самого Ленина подручный.

— А он? — И Батырбек кивнул на спящего Александра.

— Он у Константина подручный.

— А ты? — спросил Батырбек.

— Мне подвластны только ослы наши, — засмеялся Науруз.

Батырбек, как бы соболезнуя, презрительно поцокал.

— Тут о тебе наши девушки песни поют, тебя восхваляя, старики именем твоим клянутся, а ты, выходит, на посылках!

— Нарт Сосруко у нартов тоже был на посылках, — пошутил Науруз.

— Э-э-э… старые сказки, — отмахнулся Батырбек. — А вот я всегда говорил, что гордости у тебя нет.

Лицо Науруза потемнело.

— А твоя гордость — у кулака в зятьях жить, а? — спросил он насмешливо.

— А что ж мой тесть? — живо ответил Батырбек. — Я у него как сын живу, что хочу, то и делаю. Думаешь, ему по нраву, что вы к нему во двор со своим изюмом приехали? — Он весело и многозначительно оттенил слово «изюм». — А молчит и как царских послов вас принимает, потому что вы — мои друзья. Он меня уважает, а когда помрет, все добро нам оставит.

— Богатым хочешь быть? — усмехнулся Науруз.

— Богатство — сила. Сильным хочу быть.

Науруз покачал головой.

— Богатство, конечно, сила, но есть сила сильнее богатства, — сказал он. — Это когда народ согласится заодно встать. Ты сам хорошо сказал, что если каждый веселореченец по три копейки даст, какая сила будет!

— Так чем со всех собирать, лучше все в своей руке держать, — сжав кулак и подняв его над головой, ответил Батырбек.

Дверь в комнату широко открылась, и вошла Балажан. Ее густые волосы, небрежно заплетенные в две короткие толстые косы, опустились на плечи. Смугло-румяное лицо и короткая шея были открыты. Науруз смущенно опустил глаза, он не привык к этой свойственной Балажан вольности в обращении, которая сейчас, когда Балажан ждала ребенка, казалась Наурузу особенно непристойной.

— Батыр! — сказала она, обращаясь к мужу тоже вольно, как не принято у горцев, и несколько понизив хрипловатый голос. — Залетела к нам та сорока Фатимат, которую солдат Кемал привез с княжеского двора. Вертелась, трещала и все спрашивала, кто в гостях у нас. Я едва спровадила ее. Это не к добру.

— А чего такого? — небрежно ответил Батырбек. — Была, ушла, и слава аллаху. Плохой гость подобен наводнению: если от него не успел убежать, сиди на крыше, жди, когда сам уйдет.

— Не шути, не шути, — хмуря брови, сказала Балажан. — Время плохое, стражники ездят по дорогам, а мужа ее, Кемала, ты знаешь, он князя Батыжева пес.

— Так что же ты хочешь?

— Хочу гостей наших предостеречь.

— Из дома гостей на ночь выгнать хочешь? — с негодованием, вставая и выпрямляясь, сказал Батырбек.

Но Науруз уже теребил своего спутника.

— Саша, вставай! Саша! — говорил он по-русски. — Спасибо, сестрица Балажан, за твою заботу, — обратился он к Балажан.

— Э-э-э, какая забота! Последние месяцы носит, вот и блажит, — сердито сказал Батырбек. — Сидите, гости дорогие, никуда вас не пущу.

Но тут Балажан так взглянула на него, что он поперхнулся и умолк.

— Смотри, как бы тебе после времени не поминать мои слова.

Она круто повернулась и вышла. На дворе было тепло и темно, пахло дождем, слышно, как фыркают и переступают с ноги на ногу лошади, обеспокоенные появлением незнакомых ослов.

— Что, дочка? — близко послышался из темноты голос отца. Он сидел почти у ног ее, на каменных ступенях. — Что-то круто вы говорили. С мужем не поладила?

— А чего там! — И, не рассказывая о размолвке с мужем, Балажан поведала отцу все свои опасения.

— Это ты верно говоришь, — сказал отец, выслушав ее. — Скорей нам нужно спровадить этих гостей. Знаешь, что за кладь везут они из Гурджи? Думаешь, сушеный виноград, сливы и абрикосы? Нет, эта хурда-мурда у них только сверху насыпана, для виду, я щупал — под ней целыми кипами книги навязаны. Знаешь, какие книги тайно возят? Книги эти — народ против богатых людей подымать… Раньше я вам в пример ставил Науруза, что он лошадей не ворует вместе с вами, а теперь думаю: лучше бы он коней воровал…

Белесая мгла спустилась с гор, и накрапывал первый весенний дождь, мягкий и теплый. Поздно ночью группа всадников подъехала к воротам дома Хаджи-Даута. В темноте белели откинутые за плечи башлыки. По этой манере носить башлыки да по синим черкескам можно было признать казаков. Ни одного огонька не светилось в щелях ставен. Большой и старый бревенчатый дом высился как крепость, молчаливый и темный, Кемал Баташев, следовавший впереди, соскочил с коня и рукоятью своей плети сильно и глухо постучал в дубовые доски крепко запертых ворот. Вокруг ни звука, слышен только шепот дождя, падающего на деревянную кровлю. Кемал постучал еще. Переступил с ноги на ногу один из коней, и казак угрожающе шепнул: «Балуй!» Кемал опять постучал и прислушался. Со двора послышались шаркающие шаги и голос Хаджи-Даута.