Никон (сборник) - Владислав Бахревский

– Древние книги на Афоне надо искать!

– Моя заветная мысль! – просиял Никон. – Никакой казны ради афонских книг не пожалею. Беда – послать некого.

– А ты не торопись, – твердо сказал государь. – Суханов из Египта скоро назад будет.

– Ай, спасибо, государь! Как же я сам-то о Суханове не подумал.

Вокруг Никона кипел, нарастая, омут дел. Огромная воронка, бешено раскручиваясь, растекалась по всему Московскому царству, проливалась уж и за пределы его, и потом все это, разведанное, распрошенное, прикатывало тугими струями к самому центру бучила и с посвистом всасывалось в бездну. И этой бездной был он сам, московский патриарх.

Все-то он знал и всех, о ком ему знать было интересно и выгодно.

Каждою буквой, как амброй, упивался Никон, читая свое письмо к гетману Хмельницкому, сочиненное патриаршим дьяком Лукьяном Голосовым.

Не тем, что было в письме. Были в нем пустые слова да обещание, что «наше же пастырство о вашем благом хотении по пресветлому великому государю… ходатайствовати и паки не перестанет». Упивался Никон зачином письма, где ослепительным светом сияло ему: «…От великого государя святейшего Никона, Божиею милостию патриарха…»

– «От великого государя»! – повторял Никон, закрывая глаза, чтоб прочувствовать, просмаковать это «от великого государя».

Титул, правда, был никем не утвержденный, но Алексей Михайлович сам про то говорил, при думном дьяке говорил. И Никон поспешил закрепить письменно сказанное царем устно.

Титул великого государя был не совсем пустой звук, для одной только пышности, он предполагал участие патриарха в делах государства.

Никон сам поставил печать на этом письме – на красном воске образ Пречистой Богородицы с превечным младенцем. Полюбовался оттиском и закрыл печать кустодией.

Письмо патриарха повез к Хмельницкому вместе с царской грамотой Артамон Сергеевич Матвеев, для которого у царя нашлась-таки наконец добрая служба.

Никон на радостях послал царевнам в Терем благословение и просфиры и листочек с молитвою для Татьяны Михайловны. А сам поехал в закрытой старенькой каретке, с облупившейся позолотой, с обломанной резьбой, в загородный дом, где трое слуг и трое служанок на подбор были немые. Никон в той карете – как солнце за серыми тучами. Вышел – и воссиял. Самоцветов на нем ничуть не меньше, чем звезд на небе.

Выпив с дороги красного свекольного квасу, пошел на малое озеро за домом и, сидя на пенечке, глядел бездумно в черную, в золотую воду, пахнувшую торфом и аиром. Иногда он переводил глаза на свои руки, раскрывал их перед собою, сжимал и разжимал пальцы. Ему все хотелось поосязать то, что само пришло и легло ему в руки, – власть. Руки были белые, тяжелые от природной крестьянской силы, и не власть он ощущал, а непонятную, неприличную тоску по работе.

Весьма собою недовольный, он шел под навес, брал топор и заранее приготовленный для него брус. Рубил из бруса очередное топорище, тихонько вздыхая, наслаждаясь запахом свежего дерева и любуясь ловким делом своих не разучившихся рук.

Топорище он никогда не доделывал, все бросал вдруг и, не заходя в дом, садился в тайную свою карету и ехал сначала в слободку возле Андроникова монастыря, а уж оттуда в другой карете в Китай-город, где карета опять менялась, и уж отсюда он отправлялся в Кремль, в палаты Годунова, где жил до полного завершения работ в своих патриарших.

Князь Дмитрий Мещерский привез в строящийся Иверский монастырь киевских резчиков по камню.

Порядок на строительстве был такой строгий, что князь, проверив счета и дела, сначала горестно оплакивал свой несчастный жребий, а потом впадал в ярость, устраивая порку за самые ничтожные провинности. Попользоваться хоть чем-то с этого огромного строительства было совершенно невозможно. За эту напасть ненавидеть бы Никона, и он его ненавидел, да только самому себе признаться в том духа не было. Но велика ли от негодования прибыль? Выпоров с полсотни людей, князь Мещерский слегка утешился и тут на свежую голову вспомнил про старую, верную боярскую затею – про пиры.

Уже на следующий день было объявлено, что в честь своего отъезда патриарший боярин князь Дмитрий устраивает большой пир.

Приглашенным из дворян и купечества растолковали, что являться на пир к патриаршему боярину без подарка нехорошо, себе будет дороже. Люди все были умные, не артачились, а те, кому гордыня в голову ударила, – поплатились за строптивость. Двое приехавших без подношений были отправлены на конюшню, получили по двадцати палок. Третий из гордых вовсе не приехал на пир. Князь Мещерский не поленился на следующий день навестить неразумного. Его молодцы окружили усадьбу бедного гордого дворянина и подожгли с четырех сторон. Впредь – наука, и не только дворянину, но и всей округе.

А наука сия пришлась иным по вкусу. Недели не минуло, как свой пир, названный гуляньем, устроил следивший за качеством строительных работ целовальник.

Приказано было и Савве с немыми братьями на том гулянье быть непременно. Цена подарка тоже была оговорена заранее – не менее полуефимка.

Переселенцам на патриарших землях жилось не худо, грех было жаловаться. Иные Бога за Никона молили. Наделы под пашню были дадены щедро, угодьями тоже не обделили.

Земли подарил сам государь, монастырь еще только строился, а к нему приписали села, деревни, пустоши, рыбные озера, леса. Людей вот только было негусто. Но про то патриарх позаботился. Правдами, а больше неправдами привезли народ на валдайскую землю.

Савве с Енафой жилось много легче других. Названые Саввины братья не оставляли младшего своего. Избу поставили быстро, просторную, с двумя дымами. Печи сложили лучше не бывает. Раз истопи – тепла на три дня. Занимался Савва своим делом – колодцы копал за хорошую плату.

А все же судьба милости к этим дружным людям не знала.

Сначала повадился к ним в избу монах – гладкий да ласковый, как барский кот. Простые люди – просты, но не дураки же! За мурлыками приметили и глаза рысьи, и коготки в мягких лапках.

Монах этот, инок Филофей, учил патриарших крестьян молиться тремя перстами. Наука не больно велика, но он все ходил, поглядывал да послушивал. Молчаливых еще и понукал к душеспасительным разговорам. И все-то ему нужно было знать! Что Касьян сказал о Савве, что Савва сказал Никодиму, и на кого это вчера Касьян ругательски кричал. Слушает Филофей, поддакивая, а как спрашивать станет, то и вовсе друг – душа нараспашку.

– Эх! – И рукой, как саблей, сверху вниз. – Про царя с патриархом – молчу, ибо не нам про них судить-рядить, а вот игумен наш – дивная скотинушка! Он нам и царь, и Бог. По морде хрястнет, а ты стой, и чтоб в лице никакого сомнения. Скиснешь – он еще! И не дай Бог осерчать – под батоги тотчас отправит. «Я, – говорит, – учу вас, как отец деток. Для вашей пользы. Вы на меня зла держать не могите. Зло из людей нужно искоренять, как сорную траву с поля». Иной раз и забьет какого дурня до смерти. И у вас в миру все так же небось?